Галька оседает под ногами, скребется, расползается, как живая, и чуть покачивается на земле, словно волны пробрались под нее и уже испытывают твою силу. Дойдешь — не дойдешь?
Возле старой лодки Харлаша переводит дыхание и плюет на ладони.
— Давай! — говорит он.
Они подсовывают руки под влежавшийся в гальку борт и, натужась, гребут ногами.
— Ты чинить ее хочешь? — спрашивает Семка.
— Давай, давай!
Лодка борется с ними, неподатливо выставляет и прячет мокрый борт.
— А можно? — спрашивает Семка.
— Все можно!
И тут, словно бы решив помочь им, словно бы вспомнив прошлое, которое застучало в нее маленькими ладонями Семки, лодка вздыхает, как вздыхают после долгого сна, крякает и переваливается на днище. Это старик был таким силачом! Семка восхищенно пялится в его улыбающийся, задохнувшийся, открытый рот и не видит, что он беззубый. И от этого взгляда в душу старика льется невозможная ласка. А с моря долетает прерывистый зов ревуна…
Всплеск за всплеском кидает море на берег, солнце дробится в веселой неразберихе волн, а неразбериха эта возникла от кораблей, подославших волны к берегу раньше радостного крика сирены.
Закружился взбалмошный ветерок, затрепетали верхушки новых волн, словно солнце радуется до дрожи, протянув от берега до кораблей сияющую дорожку. По ней и плывут сейнеры. Белые в безудержном, как взрыв, сиянии дня, с легкой птичьей осанкой.
Семка вспрыгивает на сиденье перевернутой лодки, машет кораблям руками и кричит:
— Эгей!
Сирены с кораблей гудят дразняще и дерзко, как будто перекрикиваются с ним.
— Эгей!
А старик ест корабли глазами и треплет волосы на затылке мальчика осторожной рукой. Глаза его поднимаются на обрыв — поверху народ бежит к причалам.
— Идем! — зовет старик.
— А лодка?
— Идем, — просит старик. — Сыновей встречают.
Они поспешно, как могут, карабкаются на обрыв, а белые сейнеры уже кидают якоря на рейде в полукруглом кармане бухты. Старик не подходит ближе… И отсюда видно.
Видно, как ссыпаются в баркасы люди в черных форменках с чемоданами в обнимку, как взрываются, опережая друг друга, трещотки моторов, и вот уже наперегонки баркасы летят в глаза и врезываются в берег, застревая в песке.
С баркасов, какие порезвее, прыгают прямо в воду и с берега бегут в воду навстречу, мочат брюки и юбки.
— Варь-кя-а-а! — дохлестывается досюда чей-то такой счастливый крик, что даже Семка смеется и икает.
Харлаша стоит как вкопанный. А навстречу плывут морские фуражки на лихих головах недавних голубинских Семок и Лешек, рослые парни вырастают из-под обрыва, как мачты из-за горизонта, все здоровяки среди прилепившихся к ним и сразу помельчавших матерей и отцов.
Да полно! Может, так только кажется Харлаше? Вон идет коротенький, кривоногий Лешка, малыш малышом, разве что в пуговицах, блистающих, как у адмирала, и обнимает самую чернявую в поселке девушку, которую кличут Варькой-галкой, а она гнется к нему веточкой, и глаза у нее такие заразительно сумасшедшие, а юбка мокрая, и ноги мокрые и босые, а мокрые туфли тащит в руке. Рядом с ними поют, и кто-то, кого и не узнать сразу, бьет и бьет рукой по всем струнам гитары, и старик отступает, чтобы дать дорогу, а они все останавливаются. И песня смолкает.
— Здравствуй, Харлаша! — кричит Лешка.
— Что же вы… — мнется старик. — Играйте…
У него вдруг сдавливает горло.
— Как поживаешь, отец?
— Дождалась? — спрашивает Варьку Харлаша.
— Он мне с сейнера гудел! — хвалится она и смеется.
Вон как! Оказывается, это он ей пускал сирену, а Семка думал — ему.
Подваливает новая гурьба молодцов, и с ними Карпов.
— И твои, Егор? — смотрит на них во все глаза Харлаша: эти катались на закорках, когда Витька уже бегал в школу.
Ах, Витька! Быть бы тебе у них капитаном, дурак!
— Оба, — воркует Карпов, похлопывая молчаливых сыновей по высоким плечам. — Выучились… Вот и новые сейнеры привели… А какие! Нет, ты глянь, какие кораблики для сопляков! Вроде бы и по чарке надо, Харлаша?
И тут ревниво вмешивается всеми забытый Семка:
— А мы лодку чиним!
Взрослые смеются. Карпов хохочет, поддерживая живот. И Варька смеется, выливая воду из туфель. Даже молчаливые карповские сыновья похмыкивают. И у самого старика усы растопыриваются в усмешке.
— Пошли? — обнимает его Карпов.