— Пожалуй, — согласилась она.
Наконец-то и в Камушкине пригодился мой галстук.
Мы пришли в вестибюль клуба, когда там топтались, то есть танцевали. Наверху, в зале, уже были расставлены скамейки, а внизу кружился слегка подвыпивший народ. Рыбаки не пьют в море. Никогда. А сегодня весь день возвращались рыбаки, весь день, ковыряясь в волнах, к причалу шли и шли сейнеры, ну а с возвращением полагается выпить… и как следует. Дорожники уезжали, ну а отъезд тоже всегда был поводом, и законным… Оркестр сменила гармошка.
Лиля, раскрасневшаяся, вся сиреневая, в сшитом на заказ платье, вся дрожа, отбивала разбитной ритм частушки перед чубатым парнем, распевая:
Мальчик потряхивал чубом до бровей. На коленях другого чубаря выплясывала свое гармонь. Рядом со мной стояла Рита. Я вам не сказал? У нее было продолговатое лицо, гладкие, очень загорелые щеки и голубые-преголубые и того мало, какие-то голубейшие глаза, удивительные при этой шоколадной коже.
Я хотел спросить у нее, откуда такие глаза, ведь я все мог позволить себе, раз она уезжала, но я не спросил.
Я хотел сказать, как это я до сих пор не замечал ее, но ничего не сказал.
Я вообще сказал только:
— Тут тесно.
А немного погодя спросил, читала ли она последние стихи Андрея Вознесенского в журнале «Молодая гвардия». Она согласилась, что тесно, и стихи она читала, и я приготовился поговорить о них, но тут зазвонил звонок, и мы пошли в зал.
Все уже расселись, но свет еще не потух, когда вошли Маша и Демидов. Такой Маши я еще никогда не видел. Волосы ее, гладко зачесанные назад, были — заплетены в косу, свернутую на затылке. Я еще не говорил, что у Маши были длинные волосы, но она их просто скручивала как придется, а то и сплетала в прямую школьную косу с бантиком. В ушах зеленели длинные серьги. Она точно бы знала, что все на нее будут смотреть. И приготовилась. А сама шла, ни на кого не глядя.
Случайно или нарочно, из-за ее маленького роста, Демидов купил билеты в первый ряд. Они сели. А по залу зашушукали. Или оттого, что одни притихли, стало слышно, как другие зашушукали. А кто-то даже присвистнул, когда они сели, и кто-то сказал:
— Ситуация.
А Туся, сидевшая за спиной Демидова, постучала в нее, как в дверь, и пожаловалась:
— Думаете, мне видно? Я за вами, как за горой.
Свет все не гас, словно киномеханик тоже смотрел, чем это кончится, а Туся все приставала. И тогда Демидов молча встал и поменялся с ней местами. Но тут же сзади него подскочила моя хозяйка:
— Ты чего, милый? Я пришла на твою спину смотреть? Нет! Я в кино пришла!
Его стали перегонять из ряда в ряд, пока голос Ивана Анисимовича не сказал:
— Ступай, браток, на свой шесток.
Я оглянулся, как и все. Сзади, как раз в створе прохода, на последнем сплошном ряду у стены сидела Лиля. Возле нее был свободный стул. Демидов пошел туда, и все повернулись к ним лицами, потому что это было интересней любой кинокартины, только Маша и Рита, не шевелясь, смотрели на пустой белый экран.
Наконец свет медленно стал таять и растаял, словно бы испарился, и с экрана ударил марш, под который издавна начинаются новости дня. И тут все услышали шаги Лили и увидели, как ее тень проплыла по экрану. Лиля вышла из зала.
— Молодец, Лилька! — сказал кто-то.
Тогда поднялась и Маша. И тоже пошла. Теперь круглый узелок ее косы заслонил на миг стальные болванки, ныряющие под катки блюминга. Потом они и вовсе пропали: это прошел Демидов. А за ним встал я, сказав Рите, что сейчас вернусь. Я нагнулся и вынырнул из зала. Мне казалось, я сейчас все налажу.
На лестнице Демидов говорил Маше:
— Не знают они тебя.
— Знать-то нечего, — сказала она и легко отстранила его с дороги своей несильной рукой.
Хлопнула уличная дверь. Это Маша ушла совсем. Еще раз хлопнула дверь — это, кажется, рванулся за ней Демидов. И Лили не было. А я почувствовал, что на меня кто-то смотрит сзади. Я всегда это чувствую. На лестнице стояла Рита.
— И вы уходите? — спросил я.
— Я видела эту картину, — сказала она. — Названия никогда не объявляют заранее, хитрецы.
Может быть, правда потому у нас так часто вывешивали афиши без названий, чтобы люди не знали, когда повторение. Художественный фильм, и все.
Еще раз хлопнула дверь. Я подумал: вернулись Демидов с Машей. Нет, вошел Заяц. Рита двинулась прямо на него, как будто его и не было. Растопырив руки, Заяц загородил ей дорогу и пьяно сказал:
— Сколько хочешь с меня? Все отдам!
— Заяц! — грозно крикнул я.
— Ты, клистир, — ответил он, сузив глаза. — Я же мотоцикл на руках ношу.
— Все равно ты дрянь, — сказал я.
— Невежливо, — усмехнулся он. — Так сколько, Ритонька?
И вдруг я его ударил. Я вспомнил, как в детстве еще читал, что боксеры бьют весом всего тела. — Мне главное было попасть ему в лицо. У меня, тоже с детства, боязнь ударов в лицо. Я не знаю, как это можно бить по лицу человека. Ведь это — варварство какое-то, это стыдно. Но я прыгнул прямо с лестницы, выпрямив руку, и всей тяжестью своего корпуса придавил Зайца, потому что Заяц упал. Я поднялся, а он лежал, ерзая лицом по полу.
Рита переступила через него и пошла.
— Я вас провожу, — сказал я.
— Не надо.
— Рита!
— А я вовсе и не Рита, — сказала она, уходя.
По лестнице спускался Иван Анисимович. Его уже вызвал кто-то из дежурных по клубу, то ли не зная, что делать со мной, то ли боясь, что Заяц встанет и убьет меня, то ли боясь Зайца. А может, Иван Анисимович тоже видел картину. Он спускался трусцой и спрашивал, глядя на Зайца:
— Что с ним?
— Это я его нокаутировал, — сказал я.
Тут как раз Заяц приподнял голову, и стала видна кровь, стекающая с уголка его рта.
— Что же это? — злорадно спросил Иван Анисимович. — Образованный молодой человек… Медик… И рукоприкладство? Нонсенс!
— Между прочим, — сказал я, обминая кулак, — в Чили не бывает боя быков. А город Гуаякиль находится в Колумбии.
Я толкнул дверь плечом, потому что рука у меня болела.
Я свернул прямо к Степанычу, чтобы рассказать ему о рукоприкладстве. Он сначала усадил меня пить чай, а потом спросил:
— За что ж вы Зайца ударили, Сергей Гаврилович?
— За дело, — сказал я.
— Ну что ж, — заметил он, помешивая ложечкой в стакане, — мне всегда казалось, что вы деловой человек.
— Степан Степанович, — неожиданно спросил я. — А есть на свете любовь?
— Для кого есть, — сказал он, — для кого нет.
— Почему? — не понял я. — Что она — по выбору? Я ведь без шуточек. Ведь любовь — это так много в жизни… Она…
Он потряс головой, прикрыв свои усталые глаза.
— Она — это человек. Она — это характер.
— Например, Маша, — сказал я.
— Возможно.
— Но почему это всегда так трудно? Говорят — без любви трудно, а получается — трудно с любовью. Когда — так-сяк, то это легко, но ведь для счастья нужно не так-сяк.
— Для счастья много нужно, — сказал Степаныч, похлопав меня по плечу своей длинной рукой. — Работа по призванию. Чувство юмора. Здоровье. Да, да, здоровье, когда все нипочем. От здоровья пахнет счастьем, как от хлеба.
— И любовь, — сказал я.
— Все это не ново, — улыбнулся он. — Мир очень стар.
Он стал подкладывать мне варенья.
В этом доме всегда чай пили с разными вареньями. Из черешни, сливы, смородины, абрикосов и яблок.
— А мы молоды, — сказал я. — Мы должны хоть чему-то научиться у старого мира. Маша уехала от мужа, потому что он обманул ее. Андрей Демидов, кажется, влюбился в Машу, но та никогда не согласится ответить ему, потому что есть Лиля, хотя Андрей Лилю не любит. Одно из двух — или все это предрассудки, или надо неограниченно повысить любовь в правах, пока медики не изобрели таблеток, излечивающих от нее, как от головной боли. Взял таблеточку, запил теплой водой, и через час все прошло. Сколько было бы спасено людей. Ого! Сколько незримых, неучтенных жертв предотвращено. От любви погибают больше, чем от всех катастроф на транспорте. В результате — или люди победят ее, как зло, или она…