— Ты гадаешь так, Илья. Все сейнера выйдут, кто-нибудь хоть что-нибудь, да возьмет. А как никто ничего?
Дед Тимка умолк, пригвоздив председателя своим вопросом, как иглой бабочку к картонке. Он сказал коротко — остальное додумывай. Если аютинские сейнеры будут с утра до ночи бороздить море и вернутся пустые, без единого рыбьего хвостика, какое будет кино? А берег, он узнает про эти наши танцы без штанов перед объективом. Ведь Кирюха, как нарочно, отовсюду гостей назвал. Развезут быстренько нашу новую славу. Разговоров не оберешься.
Горбов звонко постучал ладонью по своей макушке, как по тыкве. Встряхнул мозги.
— Отступать я не стану.
Видно, и его уже забрал азарт. Да и узнают, что струсил, тоже разнесут.
— Ни-ни! — сказал дед Тимка. — Ты ставь дело на здоровую ногу. Подымай в небо Саенко. Нашим дня не хватит море обшарить, а он облетает. Без него — амба.
— Саенко?
— Послушай старика.
— Прекрасно, прекрасно, — задышал Горбов.
Виктор Саенко — летчик промысловой разведки.
Расскажу вам, так не поверите, как бывает. Вот уже второй год мы работаем вместе, разговариваем каждый день, а еще ни разу не виделись. Он летает, мы ходим по морю. Он показывает с воздуха, где ловить, мы ловим. А потом, подгрузившие спешим, чуть ли не по самые клюзы в воде, к аютинским причалам, а Саенко улетает на свой аэродром, далеко от нас, где город, со своей жизнью, своим начальством и своими заманчивыми радостями.
Впрочем, радости у нас и общие.
Ранним утром, едва его самолет из точки на горизонте превращается в рокочущую стрекозу над нашими сейнерами, все радисты включают свои рации, и начинается перекидочка голосами между морем и небом, утренняя разминка.
— Здорово, Витя.
— Привет, это кто? Федя?
— Ага! Привет.
— Пламенный! С «Ястреба»!
— Здорово, Марконя.
— Марконя не обижается, Витя, а говорит: «Чао-чао, бамбино».
— Саенко, день добрый.
— Здравствуйте, дядя Миша.
Вся флотилия здоровается со своим наводчиком. И тотчас же начинается беспокойный гомон, как на базаре.
— У тебя есть рыба?
— Как рыбка, Витя?
— Где рыба марширует?
Ему сверху видно.
— Я — «Палтус».
— Я — «Нырок».
— Я — «Гигант». Саенко, ответьте мне. «Гигант» слушает. Где летаете? Где рыба? Сколько? Прием.
«Гигант» — штабной катерочек. Он пытается навести порядок на море и в эфире, но это бывает так же нелепо, как, допустим, дирижировать птичьим хором. Да и рыбу Саенко ищет хорошо и дарит всем от души. На что она ему — в небе?
Мы знали, что у него была невеста. Знаем, что он женился. Знаем, что у него дочка родилась. Все это мы слышали от него по радио. И посылали в ответ всякие шуточки и поздравления, а увидеть, какой он, все не привелось. Ему у нас вроде делать нечего, мы у него не одни. А нам к нему поехать тем более нет ни времени, ни повода… Не приедешь же так просто, как на экскурсию: дай, мол, на себя поглазеть. Неудобно.
Вот и действуем. И рядом и нет. Встретишь — не узнаешь. Друзья-товарищи.
И такая выпала неожиданная проверка дружбы!
Полетит ли Саенко в невинное небо над пустым морем, в котором завтра никто из рыбаков, кроме аютинских честолюбцев, не появится и где ничьи сейнеры больше не оставят следа?
Солнцу бывает трудно пробираться сквозь осеннее или зимнее небо. Оно завалено тучами, как серыми снегами, сплошь и до дна. И кажется, солнце зарывается в снежной глубине и стынет там, не разбрасывая ни над вами, ни над нами своих лучей.
А сейчас и небо непрочное, как летом.
Летнее небо тонкое. Каленый луч пропарывает его легким острием. От первого прикосновения оно лопается во всю длину, и уже бежит к берегу красная волна, выцветая на полдороге, потому что дорога от солнца до земли длинная, а солнце еще далеко, еще не плеснуло краску на все море, но горизонт уже вспорот, и вот-вот все остальные лучи полетят без задержки до гор и выше.
Так и светало. Ни дать ни взять, как в июле. На причалах толклись тени, заканчивали последнюю оснастку, готовились к импровизации.
Бухта у нас неглубокая, и сейнеры из предосторожности, а также чтобы не создавать сутолоки у причалов, ночуют на рейде. Береженого, говорят, бог бережет. Горбов в бога не верит и поэтому бережет себя сам. У причала ни одного сейнера на ночь не оставляет. А вдруг ветер? А вдруг волна? Что бы там барометр ни показывал.
На рейд, к сейнерам, рыбаков вывозят моторные баркасы, которые облегают причальные бока, как щенки. Вот в них-то прыгали и торопливо отходили от берега рыбаки, бригада за бригадой, под короткие наставления Ильи Захарыча, но один баркас задерживался, потому что Кирюха упирался.
— Саша! — кричал он. — Что же это такое? Зачем мне «Нырок»?
Дело в том, что Кирюху пересаживали на сейнер дяди Миши.
Импровизация импровизацией, но у кого наибольший шанс найти рыбу? У дяди Миши. Кто скорее всех ее не упустит? Ведь найти мало, надо поймать. Дядя Миша. Потому что дядя Миша — это дядя Миша.
К нему, на «Нырок», приготовились сесть и наши гости. Справедливости ради договорились, что всякий, кто раньше станет на рыбу, вызовет по радио «Нырок», и знаменитый дядя Миша повезет туда верных служителей голубого и простого экрана.
Но сначала они должны были снять отплытие баркаса к сейнеру. В баркас уже залезли все рыбаки с «Нырка» вместе с дядей Мишей, а Гена — сценарист, Алик — режиссер, Сима — оператор и сам Ван Ваныч заняли позицию на причале. Сейчас главным мне казался молчаливый Сима, он держал аппарат и время от времени смотрел в него. И вообще он был увешан аппаратурой, как будто его отправляли на Луну. А все остальные его друзья с пустыми руками выглядели неглавными.
Но кричал Алик.
— Вылезайте! — командовал он. — Кирилл! Вы нарушаете общую динамику. Придется всем вылезти и садиться снова. Садитесь вместе со всеми, слышите, вас снимут. Вы задерживаете работу. Рыба уйдет!
Но Кирюха не хотел садиться в чужой баркас и плыть на чужой сейнер.
— Сашка! — угрожающе молил он. — Выручи меня!
А Сашка сцепил зубы из гордости. Над ним и так смеялись все девчата из рыбного цеха, пришедшие посмотреть, как снимается кино. Они стояли, слизывали шелуху от семечек с мокрых губ и хихикали.
С крыши рыбного цеха на причал глазели прожекторы. Автобус киношников стоял у самой воды, из него вынесли тоненькие железные треноги с прожекторами, и они тоже светили, и из-за этого света ослепленный Кирюха не мог разглядеть Сашки, который сидел в стороне на бочке и о чем-то думал.
— Са-ашка!
Да, кино снималось серьезно, но Кирюха этого не понимал.
— Вылезайте, товарищи, еще раз!
— Не надо вылезать, — ежась, сказал Гена Кайранский, вынимая сигарету из пачки Ван Ваныча. — Пусть все сидят, а Кирилл прибежит последним, как будто он прощался с невестой и немножко опоздал. Так будет естественней. Он прибежит и прыгнет, когда уже заведут мотор. Это будет даже изюминка. Я кину текст. Согласен, Алик?
— Согласен. Оживит.
— Так вылезать или не вылезать? — спросил дядя Миша, стоя одной ногой в баркасе, а другой на причале.
— Нет.
— Заводи! — крикнул Ван Ваныч.
Затарахтел мотор.
— Ты понял, что от тебя требуется? — спросил Кирюху Илья Захарыч, терпеливо стоявший сбоку.
— Илья Захарыч! — ухватился за него Кирюха. — Как я ребятам буду в глаза глядеть?
— А что гостям говорить? — кричала с сияющего берега Алена.
— Беги, обними Алену и сейчас же в баркас, как тебе сказали.
— Для чего я все это должен делать, Илья Захарыч?
— Для кино, — отрубил Ван Ваныч. — Кино смотрит весь мир.
— И ребята понимают, что это только для кино, а не… — начал и замялся Илья Захарыч, но его выручил Алик:
— Это же не голый репортаж, а художественная работа! Важен принцип!
— Все это понимают! — окрепшим голосом договорил «пред». — Что ж, ты всех за дураков считаешь?
— Са-ашка-а!
— Если хочешь, чтобы я у тебя на свадьбе плясал, — пригрозил Илья Захарыч, — исполняй!