— Компот пить будете? — кричит она оттуда, появляясь с большой кастрюлей.
— Сядь-ка сюда… Сядь, не укушу…
— Да у вас и зубов-то нет!
— Сверни мне курнуть, — просит он, не веря, что допросится.
А она, как в сказке, рвет газету, сама сворачивает ему цигарку, неумелую, рыхлую, слюнявит и все фыркает, что не получается, и протягивает ему, а он неожиданно для себя весело горюет вслух:
— Эх, была б у меня дочка, она бы меня ласкала!
Домик на мысу и правда словно летит среди степи, моря и неба. Старик всматривается в просторы, как бы заново подаренные ему. Они развернулись во всю мощь, и кажется, что вокруг его дома, в свете солнца, захватывающе поворачивается вся земля.
Вчера просмолили с Семкой лодку, а вечером из остатков досок сбили скворечню.
— Все скворцы давно улетели, — сказал Семка.
— Весной вернутся.
— Да у нас возле дома-то и дерева нет!
— А ты поставь шест повыше. Наверху ветку приладишь. Вот тебе и дерево будет.
— Завянет.
— Поменяешь. Тут все так делают.
Потом из окна он видел, как Семка сидел в лодке и точно плыл. Пусть она еще лежит на песке, но ведь так легко представить себе, что волны трутся о борта, а море надвигается желанно и без конца. Вот оно… Все блестит и сияет до рези, как начищенное. Но с морем шутки плохи, и Харлаша пробует коленом подструганные и утыканные свежими гвоздями весла, которые ладил с утра, и несет их через двор.
Возле ящика он останавливается в недоумении. Что-то встряхивает ящик изнутри, он дергается, попискивает. Старик прислоняет весла к забору, открывает дверцу, и внезапную и короткую тень гнева с его лица снимает безмолвная улыбка.
В ящике свернулся белый, с темным пятном кутенок и зевает во весь рот, свесив набок, через черную губу, длинный бледный язык и сонно глазея на старика. Старик по-охотничьи бросает быстрые, зоркие взгляды направо-налево. Никого. Он берет на согнутую руку кутенка, ворошит его длинные, пополам переломившиеся уши и зычно кричит:
— Семка!
Долго ничего не меняется вокруг, все такая же пустынная тишь, но вот в россыпи, камней встает Семкин хохолок. А старик все гладит кутейка, блаженно зевающего от ласки.
— Хороший? — спрашивает небрежно Семка.
— Беспородный пес! — бормочет Харлаша, исподволь поглядывая на мальчика, который как-то виновато сник. — А я весла починил…
— Поплывем се… сегодня? — задыхается Семка.
— Море-то какое!
Ах, какое море! Солнце слепит, отражаясь от воды. И вроде нет моря, растаяло, только где-то шуршит, напоминая о себе. Уж, кажется, знаешь его, всю жизнь протерся около, а вроде бы впервые видишь.
— Так ведь свадьба сегодня! — захлебывается Семка. — Дед! Свадьба!
— А мы поплывем!
За скалами вода прозрачная.
— Тсс! — говорит старик, прижимая к губам корявый палец.
Семка закладывает весла в лодку, и она скользит просто так, облачком по ветру. И Семка не дышит. В руках у него — накидка, сеть-ловушка на длинном шнурке. Старик показывает ему в сторону пальцем и свирепо сигналит: «Кидай, кидай!», а Семка ничего не видит, свешивается за борт, и вдруг в глазах его юркают серебристые спинки, он швыряет накидку, пыхтя, выдергивает пустую и озлобленно морщит нос, а старик смеется:
— Она тени боится… Опоздал!
И снова они заплывают против солнца, к другому камню. А солнце, словно тоже высматривая рыбу, приспускается все ближе к морю… Кончается день.
Теперь старик гребет, задерживая весла в воздухе, точно передыхая, и тогда с них бесшумным сверканьем падают назад, в воду, крошечные дожди.
— Я думал, не поплывешь, обманешь, — вдруг признается Семка, не зная, как еще выразить свое счастье.
— Почему?
— Маленьких всегда обманывают.
— А старых?
— Смотри, смотри! — кричит Семка, не успев ответить.
Издалека, покуда еще крошечные, как нырки, которые взлетают над водой долго-долго, тарахтя крыльями, будто разбегаясь по ней, как самолетики, от голубинского берега, рождающегося из слепых солнечных пятен, к ним спешат моторные баркасы. Сначала нарастающий шум их пчелиным жужжаньем проник в уши, а потом прибавились то ли гармоника, то ли песня с гитарой, то ли все вместе.
Старик не стал грести навстречу, а повернул туда, где опрокинутой радугой по горизонту ложился закат. Он греб не яростно, может быть, больше от стеснительности, чем по охоте. И скоро баркасы окружили его, легко и весело взяли в плен, под смех разодетых рыбаков, и Карпов, в вышитой рубахе под темным старомодным пиджаком со множеством пуговиц и высокими, до плечей, острыми лацканами, болтающимися на ветру от быстрого хода, заорал благим матом:
— А ну, старый, к берегу!
Может быть, он ждал скандала? Он размахивает кулаками и заламывает на затылок соломенную шляпу. И его молчаливые сыновья прыгают через широкую еще полосу воды в лодку Харлаши, пугая мальчика качкой и стуком крепких сапог. Но старик улыбается в ответ покорной улыбкой и сам бросает в руки Карпова шершавый мокрый конец.
Берег, к которому они пристают, поет и пляшет. Хоровод свадьбы поет и бьет в голые камни каблуками сапог и туфель, и крутятся между танцующими проворные бабки с графинами в обнимку, наливая из них, не скупясь, от души, вперехлест. Граненые стаканы ходят по рукам.
Голый берег веселится, поражает оханьем и визгом удалых, серьезных, смешных, неумелых плясунов.
Глядит Харлаша, которого вывели на обрыв чуть ли не под руки, хмыкает в усы, и как шторм укладывается не сразу, так и пляска обрывается и замирает постепенно, взрываясь, вспыхивая, вздыхая. Кто-то еще топнул сапогом, но музыка сникла, словно опустели гармони, и старику невдомек, зачем это, почему это, а они смотрят, ждут, и он, блуждая глазами, находит в полукруге гостей виновников торжества — Надю и матроса.
Матрос стоит, как по команде смирно, ни дать ни взять памятник всем женихам на свете, с красной розой в пиджаке и в кепке для солидности. А Надя возле него, вся в белом, с венчиком через лоб из белых же матерчатых цветов, застыла ни жива ни мертва с горьким лицом, безвольно свесив соединенные руки на животе. А на пальце-то одной руки золотое колечко.
И чего она горюет, дура!
Волоча по кустикам полыни, по стоптанным травинкам свою тюлевую фату, Надя приближается к старику, и тут он вдруг вспоминает, что у нее нет никого, кроме старой тетки, которая ее выхаживала, а сейчас откуда-то сбоку подсовывает ему стакан, полный темного вина до краев, тетки тихой и бессловесной, старательной копуши в работе, что лучше сто раз переделает, чем раз поспорит, и поплакать и песню спеть еще сможет, но слово молвить…
Вот бы где Карпову речь сказать, да что ей Карпов!
Все глядят на Надю и Харлашу, не зная, чего ждать от старика, даром что отшельник.
А он прижимает к себе Надю, упавшую на его плечо головой, гладит волосы, нечаянно сбивая набок крахмальный венчик, и другой рукой берет стакан с вином из руки подошедшего вплотную матроса и говорит им обоим:
— Ну, на счастье!
Он пьет до дна, и матрос пьет до дна из подсунутого теткой стакана, и тетка радостно прихлопывает ладонями, и толпа словно развораживается, вспоминает про свое веселье, про музыку.
А музыка и не ждет, чтобы ее затормошили. Она сама исподволь начинает плясовую, и отделяется от старика Надя и, закинув косу с груди на спину, словно освобождая перед собой пространство, спиной, спиной, тесня воздух, не оглядываясь, чуть расправив руки, отплывает, отплывает, останавливается и вместе с музыкантами роняет на землю первый удар каблука.
Есть какое-то чародейство в ее движениях, в покачиваниях рук, в переборе каблуков по траве, то вывязывающих мелодию с оркестром, то пробующих, а сладят ли с ней музыканты.
Но и это еще не танец, а только приладочка. Это вызов, а вот и спор. Ухнуло и пошло, завертелось. Ах, Надька! Не придержала сына да еще увела и матроса. Пляши, Надька! Твое счастье! Люди рады, и я рад. Я как люди.