XI
Вдруг среди бела дня или глубокой ночью немцы совершали огневые налеты на наш передний край, обрывая их так же неожиданно, как и начиная. Было похоже, что у них сдают нервы. Впрочем, мнения об этом высказывались разные.
- Немцы-то какие шалые, - говорил Веселков, прислушиваясь к разрывам снарядов. - Психуют!
- Это они перед отходом, - замечал Макаров. - Они всегда перед отступлением бьют напропалую изо всего оружия. чтобы лишние боеприпасы не везти.
Однако мне казалось, что эти неожиданные артналеты значили нечто иное, не похожее ни на нервозность, о которой говорил Веселков, ни на подготовку к отступлению, на которую надеялся простодушный Макаров. Почему они обстреливают только наше расположение и не трогают соседей?
Почему у них на моем участке прибавилось артиллерии, минометов? Откуда они их ваяли? Для чего?
Начальник штаба батальона предупреждал:
- Смотри внимательнее, это неспроста.
Я и сам чувствовал, что это неспроста, и принял все меры к тому, чтобы оградить себя от возможных неожиданностей.
Усилили наблюдение за противником, ночью все были в боевой готовности. Командование тоже, вероятно, было обеспокоено поведением немцев, так как однажды ночью ко мне пришел артиллерийский офицер, старший лейтенант, командир батареи дивизионных пушек, и рассказал, что по приказанию командира дивизии послан к нам впредь до особых распоряжений. Кроме того, командиру их дивизиона приказано при первом же моем требовании ввести в бой еще и батарею гаубиц-пушек, стоявшую на участке правого соседа. Офицер привел с собою двух сержантов-разведчиков и радиста. Разведчиков мы послали к Лемешко и к Сомову, а радиста поселилл к связистам, где стояла и наша рация.
В ту же ночь позвонил командир дивизии и сказал:
- Помнишь о нашем разговоре?
- Помню.
- Так вот еще раз напоминаю: за овраги, если упустишь, я с тебя шкуру сниму. Понял?
- Понял, - вздохнул я.
Он засмеялся, спросил:
- Артиллерист пришел?
- Пришел.
- Налеты не прекратились?
- Нет.
- Будь внимателен. Не иначе, как эти хитрые егеря тебя к чему-то приучить хотят. А ты не привыкай. Понял?
- Понял.
- Ну, смотои! - И он повесил трубку.
Ночь... На КП становится все тише и тише. Вот, наигравшись до одури в домино, укладываются спать Веселков и Никита Петрович. Макаров уходит к Лемешко. Там он пробудет до утра. Иван Пономаренко, подбросив в печку последнюю охапку сучьев, тоже лезет на нары. Остаемся бодрствовать только мы с Шубным. Я полулежу на своей постели, сооруженной возле стола, Шубный сидит напротив и рассказывает о своей гражданской жизни, то и дело прерываясь, чтобы проверить связь, узнать, как идут дела во взводах.
Гражданская жизнь Шубного представляет собою замысловатую серию удачных и неудачных любовных похождений. Шубный, как это ни странно, оказывается патентованным донжуаном. Ему тридцать лет, за это время он успел пожить во многих городах Украины, Ставрополья, Северного Кавказа, Заволжья. Почти в каждом городе у него есть возлюбленная.
Следует сказать, что самое большое количество писем в роте получает Шубный. Он поддерживает связь со всеми "своими" городами и говорит, что по окончании войны ему придется ехать домой месяцев восемь, а то и год, потому что надо будет побывать и в Харькове, и в Краснодаре, и в Ставрополе, и в Камышине, и в Пятигорске. Его ждут в каждом городе.
- Работаю я в Ростове монтером, прогуливаюсь как-то вечером по набережной, гляжу - сидит на скамейке барышня и семечки лущит... - Он рассказывает о женщинах и о своей слабости к прекрасному полу с легкой, виноватой усмешкой, без хвастовства, без цинизма.
- Я "Орел", я "Орел". Здесь, - прерывает он свой рассказ.
Это из штаба батальона запрашивают обстановку. Докладываю.
Просыпается Халдей. Спит Никита Петрович беспокойно, ворочается, стонет, взмахивает руками и за ночь раз пять просыпается. Вскочит как угорелый, сядет на нарах, поджав под себя ноги по-турецки, и начнет поспешно крутить длиннющую цыгарку. Закурив, снова ложится, тут же, как проваливаясь в бездну, засыпает, а цыгарка падает на пол.
Шубный, внимательно наблюдающий за ним, подбирает ее и, затушив, ссыпает табак в металлическую банку. Сам Шубный не курит, махорку свою отдает товарищам, а из табака Никиты Петровича создает НЗ. Когда у нас не хватает табака, мы все пользуемся этими запасами, но так как больше всех курит сам Халдей, то этот табак в основном переходит к нему. Никто, кроме меня, не знает, откуда у Шубного берется табак, не знает и Никита Петрович и всякий раз трогательно благодарит солдата, даже пытается расплатиться с ним деньгами, от которых Шубный благородно отказывается.
Незаметно наступает рассвет. Если глядеть в окошко, видно, как оно сперва голубеет, потом становится все светлее и светлее. Вот уже свет проникает в блиндаж, сперва робко, коснувшись лишь края стола, потом растекается всюду, даже по углам, начинает бороться с желтым пламенем лампы, скоро лампа уже горит, ничего не освещая, и Шубный, погасив ее, убирает под стол.
Выхожу из блиндажа. В овраге сыро. Даже шинель на часовом влажная. На переднем крае стихает перестрелка.
Тоненько тинькнула птица и смолкла. Потом тинькнула еще, смелее. В кустах слышится треск. Кто-то лезет напрямик, медведем. Это Макаров. Улыбается:
- С добрым утром!
Часовой, казах Мамырканов из артиллерийских повозочных, маленький, кряжистый, хитроватый солдат, приветливо улыбается Макарову. Ватник на Макарове весь обсыпан росой с веток.
Макаров вваливается в блиндаж, сбрасывает с себя ватник и, растолкав Веселкова, забирается на нары. Веселков, зевая и потягиваясь, поднимается и тут же начинает тихонько напевать:
Да эх, Семеновна
С горы катилася,
Да юбка в клеточку
Заворотилася,
- Да-ра-ра-ра-ла-ла... - Он выходит, голый по пояс, из блиндажа с ведром воды в руках, дает Мамырканову:
- На-ка, полей.
Мамырканов ставит вкнтовку в угол и выливает воду на голову своего комбатра.
- Хороших я тебе, капитан, часовых выделил? - спрашиваем Веселков, вытираясь полотенцем. - Чудо, а не часовой. Так, Мамырканов?
- Так, - совершенно серьезно соглашается тот.
Скоро выясняется, что за чудо охраняет наш командный пункт. Выяснение это происходит не совсем обычным образом и с превеликим позором для всех нас.
Началось с того, что Мамырканов почему-то начал часто с тревогой заглядывать в дверь. По его испуганному липу видно, что он хочет что-то сказать, но не решается.
- В чем дело, Мамырканов? - спрашиваю я.
- Так, - печально говорит он.
- А почему ты все в дверь заглядываешь?
Он молчит.
- Ну, входи, - говорю я. - В чем дело?
- Меня не надо в разведку посылать, - просительно говорит он, склонив голову набок.
Эта просьба очень заинтересовывает нас. Почему он ни с того ни с сего заговорил о разведке?
- Отчего же это тебя не надо в разведку посылать, а других надо? спрашивает Веселков, вычерчивающий планшет. - Нужно будет, и пошлем.
- У меня дети, трое, - еще печальнее говорит Мамырканов.
- Эко, брат, причину какую нашел - дети. Тут у всех дети! - возражает Веселков. - А если нет у кого, так потом будут. Это уж как пить дать.
Мамырканов некоторое время молчит. Видно, доводы его даже ему самому кажутся не очень убедительными. Потоптавшись в нерешительности, он вдруг тихо, с мольбою произносит:
- Я совсем пропаду в разведке. Ноги больные, ревматизм, трещат, - немец услышит, что тогда будет?
- Ни черта он не услышит! - отмахивается Веселков. - А ну-ка, покажи, как они у тебя трещат.
Мамырканов приседает, но никакого треска мы не слышим.
Он смущенно глядит на ноги:
- Что такое?.
- Ладно, иди, - говорит Веселков.
Мамырканов покорно выходит из блиндажа, прикрыв за собою дверь.
- Кто его так напугал разведкой ? - спрашиваю я.
- А черт его знает! - говорит Веселков. - Наверно, Иван.
Я смотрю на Ивана Пономаренко, который давится смехом в дальнем углу блиндажа.
- Ты?
- Та я ж, ну его, - простодушно признается он, вытирая слезы на глазах.