Поев, старик залез на кровать и затих, выставив бороду вверх, как антенну.
Славка хлебал уху, которую старик Власенко называл щербой. Ел ватрушку, которую бабка Мария называла плачиндой. Было ему тепло и свободно. Славка думал, что больше всего на свете он теперь любит щербу и плачинду.
Бабка Мария убирала посуду.
– Ты, хлопец, не думай на деда,– тихо говорила она разморенному Славке.– Он не какой-нибудь пьяница там, мазурик. Он с шести лет рыбалит. У него аж кости от ревматизма чёрные. Выпьет килограмм вина для здоровья. Ему, старику, иногда можно.
– А я ведь, Мария, не пьяный, – сказал старик неожиданно ровным и грустным голосом. – Я ведь, Мария, только самую малость, для запаха. Я по другой причине хвораю… Вот ехал на пароходе. На самолете летел. Кругом люди шуршат. Бегут за своим делом. Мне, Мария, вдруг показалось, что ни к чему я уже. Умру, и никто не вздрогнет. Мабуть, Анна, да ещё вот ты, Мария Андреевна… Вот я и шумел, прыткость свою показывал. Я ведь теперь, как тот «Шура»… – Старик засмеялся, будто закашлял.
– У нас на рыбзаводе такой буксир имелся. По имени «Шура». Три дня паров набирал, только чтоб загудеть. А гудок у него самый шумный на всём побережье. Как загудит «Шура», аж задрожит весь. Потом три дня набирает паров, чтобы отвалить от пирса. А как уж он по воде ходил, на какой силе, этого и сам бог в свою голову не возьмёт. Теперь того «Шуры» нету, теперь он вроде как баржа. А говорят, раньше, в мирное время, лихой буксир был…
Старик повернулся к стене. Спина у него была костлявая и упрямая.
– Не приедет Анна, – грустно забормотал он. – Ненужный я теперь для неё.
Бабка Мария наклонилась над столом. В её голосе тоже была грусть.
– Не для того она и училась, чтобы без дела к нам ездить. У неё сейчас заботы-то обо всех. Учёная, с неё и спрос велик.
Бабка Мария смотрела в окно, за которым ничего не было.
– Вырастают дети плохие – и думают, что родители в том виноваты. Вырастают дети хорошие – и думают, что родители тут ни при чём…
Славка тоже посмотрел в окно, за которым ничего не было, и уснул. Во сне он увидел ту конечную станцию, где сходятся все пути и дороги. Она выпирала из земли бугром, вся утыканная домами. Топорщились небоскрёбы. Исаакиевский собор, Кремль, Эйфелева башня – самые красивые сооружения, которые Славке приходилось видеть на картинках. Вокруг стояли поезда, пароходы, самолёты. Они громко трубили. Им не терпелось ехать куда-то дальше.
УТРОМ НА БАЗАРЕ
– Вставай, хлопец, день уже окна выламывает, а ты всё подушку сосёшь.
Славка вскочил. Поплескал холодной воды в глаза. Мама и бабка Мария пили в кухне чай.
– Отца не ищи, – наказала мама. – Пускай хоть однажды он сам нас поищет.
– Пошли, хлопец, со мной на службу, – предложил дед. – Тут женщины меж собой побеседуют, мабуть, разберутся сообща в вашем деле. Тебе дамские разговоры понимать не надо.
– Иди, – коротко разрешила мама.
Городок согревало солнце. Ветер смешивал запахи пашен, открытых хлевов и моря в один сильный и тёплый запах.
Со стариком Власенко здоровались прохожие, всё больше пожилые, неторопливые. Со Славкой тоже здоровались.
Славка думал о вчерашнем мальчишке в спортивной куртке. Он таращился по сторонам, надеясь на встречу. Он представлял, как протянет руку ему. Скажет: «Привет! Как дела?» И мальчишка ему ответит: «Привет! Как дела?!» Они поговорят и пойдут вместе. Славка даже сделал намёк старику, спросив:
– Где же в вашем городе ребята? – Может быть, старик Василий вспомнит мальчишку и чего-нибудь скажет о нём.
– Молодые ж кто где, – объяснил старик. – Которые в море на сейнерах, которые на рыбзаводе или там на консервном. Они на работе все чисто. Утром в городе старики власть берут. – Он остановился, посмотрел в даль сквозных бело-розовых улиц. – Когда капитан Илья пригонит из Одессы флотилию, город совсем опустеет. Все побегут в Африку. Все чисто.
Дед Власенко шёл на рынок.
– Это моя общественная служба, – говорил он. – Я – рыбнадзор от народа. Рыбак тоже бывает разный. Иной надёргает недозволенной рыбы и подзаныр её – продаст на базаре.
– Маломерку выловят, – и большая ловиться не будет, – рассказывал он по дороге. – Это дело везде по-разному называется. В Крыму говорят – муган. У нас – подзаныр. По закону – браконьерство. А что касается меня, то я такому рыбаку в глаза плюну.
Славка вертел головой, рассматривал город. В центре были каменные дома, трёхэтажные и четырёхэтажные.
В витрине «Госфото» висели подкрашенные портреты.
– Здесь мой знакомец Яша Коган работает, – уважительно похвастал дед Власенко. – Он теперь тоже старый. Уже который год на ощупь снимает.
В витрине универмага, среди пальто и велосипедов, были разостланы картины. На одной – Максим Горький в широкой шляпе, на другой – Суворов весь в орденах… На бланках, приколотых к картинам, значилось: «Наименование—„Картина Горького“. Цена за один метр 15 рублей».
Метр Суворова стоил на пять рублей дороже.
Славка спросил у деда:
– Почему разница?
Дед поскрёб бороду, шевельнул сивой бровью.
– Я, хлопец, в рисовании мало чего понимаю. Может, на Суворова больше краски пошло, у него одних орденов вон сколько.
Старик Власенко с грустью подмигнул полководцу, сказал задумчиво:
– В большом возрасте был человек, а тоже вон какой бойкий… – и заспешил к рынку.
В начале лета на базарах народу мало. Что продают? Старую кукурузу продают, муку, молодых поросят.
Ещё торгуют рыбой; бычками, ершами, барабулькой. Некоторые привозят из плавней судаков и лещей.
А есть и такие купцы, что держат для покупателей красный товар под прилавком: молодую севрюжину, осетра и белугу. Специально для этих купцов каждое утро приходил на рынок дед Власенко.
Рыбой торгуют всё больше женщины. Рыбаку самому торговать неудобно, да и времени жаль.
– Здорово, купчихи! – зашумел дед. – Похвастайте же вашим товаром. Очень я люблю рыбный дух нюхать.
Иные женщины почтительно здоровались со стариком, иные начинали брюзжать, обижаться. А которые помоложе – смеялись. Дед тоже смеялся, разводил руками.
– Дюже у нас девки хороши. Дюже красивые. Болгары страдают, у них завсегда невест недостача. Нехай бы к нам ехали. Или японцы… Ксанка, пошла бы за японца?
Крепкая, широкая в плечах Ксанка замахнулась судаком.
– Очумели вы совсем. Вы ж на моей свадьбе вино пили.
– Прости, девка, забыл, – извинился дед. – Вы для меня теперь все друг на друга похожие… А ну, покажи товар.
Ксанка сняла с корзины кусок сети.
– Ровная рыба, – похвалил дед. – Сердечный рыбак ловил. Мужик твой?
– Батька, – ответила Ксанка, вздохнув. – Чи у вас память помутилась, дед Власенко, чи вы насмехаетесь? Я уж давно как вдова…
– Извини, девка… – Старик сокрушенно почмокал, покачал головой и полез дальше по ряду. Остановился он перед высокой старухой в чёрной клетчатой шали, с которой скандалил возле церковной ограды.
Старуха прикрыла глаза и принялась вздыхать, бормоча:
– Чи ты белужий родственник или тот водяной черт?
– И когда у тебя язык сотрётся? – рассердился дед Власенко.– Я у тебя осетров отымал?
– Так не моя же та рыба, – громче заворчала старуха. – Просят люди продать – я продаю. Её ж ведь в море не выбросишь, всё одно она уже дохлая… А моя рыба вот – бычки… Свежие бычки и ерши! – заголосила старуха на весь базар, расхваливая свою рыбу. – Красивые ерши…
Она толкнула пальцем в старика и добавила:
– Ось такие, как он, страхолюды.
– Арестую я тебя, Ольга, за твои вредные действия, – пригрозил старик.
Старуха сунула руки в карманы передника. Втянула воздух в себя, словно целый день не дышала, и принялась честить старика Власенко со всех сторон.