– Ну кто так смеётся?
– Я, – отвечал отец.
Ещё чаще отец смеялся над теми книжками, которые мама называла модными и современными. Тогда он просто хохотал.
Мама в таких случаях возмущённо доказывала ему, что он примитивен.
– Ох-хо-хо, – отвечал ей отец.
А Славка не знал, не мог понять, весело ему в такие минуты или, наоборот, грустно.
Мама переходила на крик. Сыпала словами: мещанство, протест, интеллектуальный герой, пошлость.
Отец барабанил пальцами по столу:
– Да, да. Как же, как же…
– С тобой невозможно разговаривать!
Мама хлопала дверями и убегала.
– Постыдно! Убого! – бормотала она, словно отец совершил преступление.
Славка спрашивал у отца:
– Что с мамой?
– Ничего страшного,– не меняя позы, отвечал отец.– У мамы растут зубы мудрости.
Славка никогда не мог разобраться, кого он любит больше, отца или маму. И любит ли их вообще. Ему казалось, что они все трое живут порознь, каждый сам по себе. Но когда отец уезжал на новое место, Славка начинал скучать и думать о нём. Когда уезжала мама, Славка вдруг замечал, что она ему очень нужна.
Когда Славка кого-нибудь провожал или уезжал сам, ему казалось, что вся жизнь склеена из сплошных потерь, что он вечно теряет кого-то. Когда Славка встречал новых людей, приезжал в новые города, ему начинало казаться, что он всё время находит.
Работа на элеваторе у отца шла полным ходом. Рядом с восемнадцатью башнями уже вырастали восемнадцать новых.
От стариков Власенко Славка узнал, что элеватор старинный, много раз перестроенный. Элеватор взрывали и строили заново. Строили его и англичане, и румыны, и немцы. Они же взрывали, когда им спешно приходилось удирать с этой земли.
Славкин отец не только расширял элеватор. Он делал его автоматом.
Четыре человека будут обслуживать всю громадину.
И когда заработают механизмы, отец поедет в другое место, где нужно построить какое-нибудь новое, уникальное сооружение из бетона.
Отец всегда приходил поздно. Иногда он останавливался возле дивана, на котором спал Славка, простаивал там по нескольку минут. Славка ёжился под простынёй. Славка начал думать, что он отцу в тягость. Что он для отца обуза. Славка даже написал маме письмо: мол, хочу в Москву, забирай меня побыстрее. Письмо прочитал отец. Случайно.
Он сел к столу. Но не надолго. Вскочил и принялся ходить, и запел.
Бабка Мария позвала отца на кухню.
– Хочешь, я на картах раскину? – сказала бабка. – Расскажу, как она там в Москве живёт.
– Кто? – спросил отец.
Бабка раскинула карты.
– Живёт она худо, – сказала бабка. – Ты бы ей, парень, денег послал…
Отец сел возле бабки, опустил голову.
– Не возьмёт, – сказал он.
– А ты подумай, – сказала бабка. – Может, и придумаешь, как это сделать.
Отец засопел грустно. Вздохнул.
– А вы, тётя Мария, карты раскиньте. Может быть, карты скажут.
– Этого карты не могут.
Славка ушёл на берег. Он ходил по песчаным дюнам. Слушал тихое бормотание волн и думал: не уехать ему от отца.
Поздно вечером, когда Славка пришёл домой, он застал отца за таким занятием. Отец сидел у стола, читал открытки, которые мама прислала Славке. Он разложил их, как игральные карты, и прочитывал одну за другой.
Славка вышел из хаты. Душистый вечер дремал под деревьями. По ерику плыли белые утки. Верхом на собственном отражении. Славке захотелось спугнуть уток, закричать громко и весело. Утки загогочут, захлопают крыльями, как в ладоши. Поднимется шум и гам. Залают собаки.
Славка не успел закричать. В ерик вошла чёрная лодка – каюк. Дед Власенко гнал её шестом. На корме стоял Васька. Лодка коснулась берега. Он выпрыгнул, привязал её к бревну-лежаку. Старик передал Ваське ведро рыбы.
Славка спрятался за деревьями. Он смотрел, как дед с Васькой пришли к хате. Услышал, как старик сказал:
– Васька, надень одежду. Мария тебя любит, конечно, но…
Они засмеялись оба. Старик подтолкнул Ваську и, пока тот залезал в брюки, держал перед ним его клетчатую рубашку.
Славка отвернулся. Стал смотреть в воду. Лёгкая волна с одной стороны была тёмно-зелёной, с другой светилась багряным блеском. Плыли по этим волнам белые утки.
ЕЩЁ НЕМНОГО О ВАСЬКЕ
Камыш-ш… Камыш-ш…
Шуршит, поднимается тонкими стеблями, колышется над головой.
Тихо. Редко аукнет птица, ударит крылом по воде и замрёт, испугавшись своего шума.
Грузнет багор. Лодка движется медленно. Всё темнее, всё гуще камыш. И вдруг резанёт по глазам ослепительным светом. Круглый плёс. Вода неподвижная, жаркая. Солнце выжгло в плавнях куты – круглые маленькие озёрца.
Уже сколько дней старик с Васькой бьют камыш кривыми серпами, прорубают просеки от кута к куту.
Старик дежурил в затоне через сутки. Сутки дежурит, на другие отправляется с Васькой в плавни. В просеках, пробитых серпами, роют они канавы, соединяют куты, чтобы рыбий малёк смог пробиться к свежим волнам, не то весь погибнет. Старик ругает глупую рыбу за то, что лезет она по весне в плавни метать икру, не заботясь о своём горемычном потомстве. Спадёт вода, малёк вылупится в мелких кутах, побегает, пока маленький, и задохнётся. Так и не повидает моря, так и не вырастет в сильную рыбу.
– Рыбак же копать не будет, – говорит старик. – У рыбака сейчас самый лов – часа пустого нету. Вот я и копаю. Уже который год. Пробовал я на это дело народ скликать. Школьников одно лето послали, да тут же и сняли. Перевели в степные колхозы на виноград.
Старик раздевался в плавнях, снимал рубаху с усохшего тела. Тогда обгорелые кости становились особенно некрасивыми. Тёмные, они были словно приращены к белым рукам грубой сапожной дратвой. Плечо у старика прострелено. Шрамы с обеих сторон втянулись внутрь, будто связанные короткой жилой. И на ногах у старика шрамы, и на спине.
Старик работал подолгу. От зари до заката. Когда в канавах оседала грязь и становились видными шустрые мальки, бегущие друг другу навстречу, в стариковых глазах загоралась весёлая радость. Было похоже, будто сажает он в своем саду яблони и они тут же цветут лёгким цветом.
Каждому мальку у старика кличка. Он их вытряхивает из вентеря в воду и ругает, как ребятишек: репейными шишками, окомолками, башколомами – и сам над собой смеется. Говорит:
– Старый – что малый. Стариков жизнь толкает на печку, вас – ребятишек, тоже не подпускает к делу по малости лет. Выходит, что в жизни мы на меже, а не в поле. Вас, ребятишек, такое положение клонит к играм и к баловству, бо энергия у вас не растрачена. Нас, стариков, пихает в такую вот самодеятельность: плетень поправить, садок насадить…
– Ну, не такой уж вы старый, – возражает ему Васька.
– Старый не старый, а к большому делу не горазд. Я же ж на этом море и тралмастером плавал, и капитаном, и даже председателем сидел сразу после войны. Тогда у нас не колхоз был, а трофейный музей. На каких только диковинных кораблях не рыбалили! Даже на румынском торпедном катере. Сейчас наш колхоз океанскую флотилию приобрёл. Первым с Чёрного моря в Африку побежит. – Старик замирал с лопатой, смотрел в камышовую тень, должно быть, вспоминал свои дальние плавания. Варька смеялась над Васькой. Кричала:
– Лягушачий герой!
Красивая Варька девчонка.
Соседская Нинка, поливая ему горячую воду, ворчала:
– Вы б отдыхали. Чего вам? Другие курортники в белых рубашках, а вы всегда грязный.
– Некрасивый? – спрашивал Васька.
Нинка мяла губы в стеснении, потом говорила с хитростью:
– Рабочая грязь красоты не портит… Но ведь зачем вам?
– Для смеха, – отвечал Васька… – Чтобы смешнее…
– Да ну вас, – сердилась Нинка. – Не хотите со мной разговаривать, тогда и не смейтесь.
Васька жил в Ленинграде. Его отец работал на заводе инженером. Но Васька ни разу не был там. Мама тоже работала на заводе, и Васька много раз пытался представить её цех и всё думал, почему в больших городах труд человеческий спрятан за такие высокие стены.