Отец засмеялся на слова полковника:
«Щедрый вы человек, Евгений Николаевич. Для гостя вам ничего не жаль».
Полковник тоже засмеялся.
«Шофер мой так делал когда-то, Андрей Александрович».
Они негромко посмеялись в темноте. Потом отец пошел не домой, а в сторону станции. Анисим выключил фонарик велосипеда и, медленно нажимая на педали, тронулся за отцом по зыбко белеющей в темноте тропинке. Отец шел не торопясь и напевал что-то негромко. Анисиму приходилось то и дело нажимать на тормоз и вилять рулем из стороны в сторону, чтобы не упасть. Отец напевал и сворачивал из одной просеки в другую безо всякого плана. Его тихий, ломкий голос был странно ласков и одинок в густой, теплой тьме, среди путаницы тропинок, черных кустов и безразлично горящих в отдалении за стволами оранжевых дачных окон. Отец то почти замолкал, то начинал напевать погромче, и чувствовалось, что ему очень нравится брести вот так, без всякого плана, по темным просекам и петь для самого себя, что он счастлив сейчас коротким, получасовым счастьем. Но Анисиму стало жаль его, — каким-то одиноким и беззащитным был этот голос, а может, он казался беззащитным потому, что отец был уверен, что никто не слышит его. Анисим тормозил, снова нажимал на педали и слушал. Еще никогда с такой остротой он не чувствовал нерасторжимости своей связи с этим человеком, что брел перед ним во тьме, и пел, и негромко чертыхался, спотыкаясь о невидимые кочки…
А через полчаса отец, сидя на веранде, ел суп, разогретый для него бабкой Устей, и подробно, не торопясь рассказывал про скучное собрание, на котором пришлось просидеть весь вечер. Анисим не мог понять, зачем он лгал. Что плохого было в том, что он играл с полковником Кравцовым в шахматы? Анисим за вечер несколько раз проезжал по своим делам мимо веранды полковника и видел, как они битых часа четыре просидели, упершись взглядами в шахматную доску, отхлебывая время от времени из рюмочек рыжий коньяк. Полковника Кравцова знали у них на даче, мать была знакома с его женой… А может, человеку просто надо иметь свои маленькие, безобидные тайны? Иметь, например, возможность попеть так, чтобы тебя никто не слышал. Отец врал, солидно поблескивая очками, а Анисиму все равно было жаль его…
…Бабка Устя смотрела на Анисима с веселым ехидством.
— Подойди поближе.
Дымок с кончика бабкиной сигареты сочился голубоватой едкой струйкой, — бабка Устя курила только самые дешевые сигареты. В ее черных выпуклых глазах отражалось солнце, они были полны жизни и казались чужими на бескровном лице с тонким горбатым носом. Теплый ветерок пошевеливал ее седые волосы. Седина у нее была какой-то цыплячьей, пушистой. Анисим всегда удивлялся. Бабка Устя — маленькая, сухонькая, седина как пух, на руках видны каждая косточка и жилка, ноги такие тонкие, что удивительно, как они не переламываются, когда бабка ходит. Все в ней высушено, выветрено временем. Но вот она сидит, выпрямив спину, откинув голову, крепко сжав бесцветными губами мундштук, и кажется грозной и величественной.
— Рассказывай, куда навострил лыжи?
Анисим стоял перед ней, держа под мышкой Соловьева, опустив глаза.
— Я шел в лес заниматься. Там спокойней.
— Врешь, — сказала бабка Устя. — Ты не шел, ты убегал, как заяц.
— Да, — покорно согласился Анисим. — Извини.
Со вчерашнего вечера он потерял покой. Ехать в Москву надо было немедленно. Но перечить бабке Усте бессмысленно. Пожалуй, можно сказать правду. Анисиму показалось, что она поймет. Мать с отцом, может быть, не поняли бы, а она поймет. Так бывало часто, скорее всего потому, что его мальчишеские дела и ее старушечьи никому, кроме них самих, не казались важными. Существование их ничего не изменяло в мире. И им равно приходилось явить только тем, что было в их собственных душах.
Анисим наконец решился.
— Я вчера вечером пустил ночевать к нам в квартиру одного парня, — сказал он. — Из Риги.
Бабка Устя молча ждала дальнейших объяснений.
— Я познакомился с ним на улице Горького, в радиомагазине. А потом мы пошли к нам, и он запросто починил наш магнитофон… Послушали записи. И тут выяснилось, что ему негде ночевать…
Бабка Устя вдруг, словно спохватившись, выдернула изо рта мундштук и, взмахнув рукой, сказала гневно:
— И ты положил его на мамину кровать!
— Нет, — удивленно сказал Анисим. — На свою.
Бабка Устя сразу успокоилась.
— Ну, а ты хоть поинтересовался, зачем ему ночевать в Москве, если он живет в Риге?
— С Ригой у него покончено. От него ушла жена…
— Жена? Сколько же ему лет?