Бабка Устя играла свой любимый старинный вальс. Вальсу полагалось быть легким, плавным, но звуки рождались под худыми пальцами бабки Усти напористыми и гневными. Слушая ее игру, никак нельзя было подумать, что за роялем сидит иссушенная временем старуха.
— Вот! — повторил Удочкин. — Участок зарос. Бурьян, осинник. Лопухи. А она — играет. Э-э-эх!
На Анисима снова пахнуло сладковатым водочным перегаром — теплым духом тленья, словно смерть уже поселилась где-то в глубинах крепкого тела Удочкина и начала свою невидимую работу. Запах водочного перегара всегда казался Анисиму запахом тленья, и ему становилось тоскливо.
— Земля по рукам человеческим изболелась, а тут — тра-ля-ля! — Удочкин хмелел на глазах. Видно, он выпил сразу много, и выпитое теперь стало забирать его.
Победные звуки рояля разносились по всему залитому веселым летним солнцем дачному поселку. Но все равно в бабкиной игре было нечто такое же щемящее и беззащитное, как и в ночном пении отца. Наверное, потому, что она тоже играла для себя и была в эти минуты совсем одна, с глазу на глаз со своим грозным, ушедшим в легенды прошлым. Она не просто играла, она трудно и неистово пробивалась куда-то назад, к самой себе, к тому времени, когда она была полна сил и будущее казалось ей прекрасным… Всякий раз, когда Анисим слушал бабкину игру, ему представлялась упрямая, взъерошенная птица, снова и снова бросающаяся грудью на прутья клетки. А Удочкин, вслушиваясь в звуки рояля, все дергал толстой щекой, сжав на коленях круглые, как булыжники, желтые кулаки.
— Мне этот клочок земли паршивый в душу въелся. — Он посмотрел на Анисима тоскующими глазами. — Не понять тебе! Нужен он мне — и все! И вовсе я не вру. Мы с твоим отцом даже по кружке пива за сговор выпили. А водки он пить не стал, я, говорит, с утра не пью. Ну, да это и так известно… Помоги, Анисим! Мы — мигом! Ямы я уже выдолбил и лопухом прикрыл до поры. Только столбы перетаскать… Вот те крест, столковались мы!
Удочкин поднял с колена руку, прикоснулся к потному лбу тремя пальцами, сложенными щепотью.
Удочкин явно врал, врал в открытую, не очень даже заботясь о том, чтобы найти слова поубедительней, заранее уверенный, что надуть его, чудачка Анисима, ничего не стоит. Но Анисиму это было почему-то совершенно безразлично. Подумаешь, какая, в самом деле, ценность — клочок запущенной земли! Ему, Анисиму, он совершенно не нужен. И отцу, матери и бабке Усте тоже. А Удочкину нужен. Ну и пусть берет на здоровье. Пусть даже, если ему так хочется, думает, что надул Анисима. Не было никакого желания спорить с Удочкиным, уличать его во лжи. И потом, если одному что-то нужно, а другим нет, пусть берет тот, кому нужно. Отец, наверное, разозлится, но несправедливости в этом не будет. Только было не совсем понятно, зачем Удочкин хотел, чтобы именно Анисим помогал ему таскать эти столбы с черными остриями. Вполне мог бы справиться сам. Какая-то особенная, дополнительная, что ли, радость заключалась для Удочкина в этом. Он сидел на табуретке, ерзал от нетерпения и пыхтел, обливаясь потом под плотным студенческим костюмом, просительно глядя на Анисима. Но все равно в его хмельных глазах улавливалось спокойное, наглое превосходство. Ну и черт с ним! Не заботило это Анисима нисколько.
— Ладно, — снисходительно сказал Анисим. — Перетаскаю я вам ваши колья.
Бабка Устя внезапно перестала играть. Удочкин насторожился, перевел взгляд на дачу Димовых. Снова стало слышно, как сухо шуршат и скребутся за сараем куры и стучат в отдалении на реке лодочные моторы.
На веранде появилась бабка Устя в синем берете, с большой клеенчатой сумкой в руках. Она заперла дверь, подергала ее, проверяя, заперлась ли, ничуть не таясь, засунула ключ под половик у порога и медленно пошла через участок к калитке. Берет ее был кокетливо сдвинут набок, сигаретный дымок голубыми струйками вился за ее спиной и таял в воздухе.
— У-у-у, пулеметчица! — глядя ей вслед, сказал Удочкин.
Когда бабка скрылась за калиткой, Удочкин шлепнул ладонями по коленям и встал.
— Ну, давай! Таскай! По-быстрому!
Анисим кинул на солому том Соловьева, подошел к стоящим в углу столбам, примерившись, взял длинными руками в охапку сразу пять или шесть столбов.
— Здоров, черт! — восхищенно сказал за его спиной Удочкин. — Тебя бы к настоящей работе приставить.
— Ага! В плуг запрячь и кнутом погонять, — хмуро отозвался Анисим. — Вы бы погоняли…
Он с грохотом выволок столбы из сарайчика и потащил их напрямик к своему участку.
— Осторожно, ты! Ведь посажено тут! — суетился вокруг него Удочкин, забегая то справа, то слева. — Смородину переломаешь, бесполезный черт!