Но Анисим не слушал его, продираясь со столбами сквозь кусты и грядки. Злость и нетерпение все больше овладевали им: Рита в лесу печет картошку с ненавистным Сергеем Петровичем, в Москве шепелявый, златокудрый Владик с розовой губкой сапожком неизвестно что делает в их квартире, завтра экзамен в институте, а он почему-то таскает эти проклятые колья, помогая полупьяному Удочкину надуть отца!
Анисим свалил столбы на границе участков, разогнул затекшую спину, сказал Удочкину, запыхавшемуся так, словно это он, а не Анисим, волок столбы:
— Егор Макарович, не дышите мне в лицо. Прошу вас. У меня от вашего дыхания голова кружится… Извините.
Удочкин не обиделся. Окинул удовлетворенным взглядом будущие свои владения.
— Вот твой отец говорит: сосны, цветы, заросли эти — красота. Ну, а ягоды на грядке, выходит, не красота? Клубника моя на грядочке? Я так понимаю: по-вашему, красота — это то, что — ни съесть, ни в руки взять. Бесполезное, одним словом… Пользы чтоб никакой не было. Ну, а кому будет вред, если человек какой или, например, дитя малое получит от моих трудов лишнюю горсть клубники? Отвечай. А?
Анисим, не слушая его, пошел обратно к сараю. Удочкин торопился сзади, продолжая говорить на ходу, пыхтя и отдуваясь:
— Красота! Она от разного бывает. Мой отец говорил: если хочешь, чтобы розовый куст красивым вырос, положи под корень кусок сердца и кусок дерьма! Я и розы, было время, выращивал! Дорогие были розочки-то! Не без пользы…
Анисиму пришлось несколько раз возвращаться к сараю, пока наконец все столбы были перенесены.
— Еще б и планки перетаскать, — сказал Удочкин, но тут в нем пробудилась совесть. — Ладно, дуй на станцию, — сказал он. — А то и на эту электричку опоздаешь.
Вид у него был откровенно победный. И Анисим вдруг почувствовал, что сейчас выкинет что-нибудь дикое, что-нибудь похожее на то, что он отколол на реке с Сергеем Петровичем.
Он стоял разгоряченный после работы, сверху вниз, с высоты своего роста, глядя на Удочкина, стараясь отдышаться и успокоиться. Потом вытер о затасканные джинсы липкие от мазута ладони. Надул его, конечно, этот старик в студенческом костюме. Но пусть хоть не думает, что Анисим такой уж дурак.
— Я все равно знаю, что вы наврали, — сказал Анисим. — Хотели меня облапошить. Думаете, что я малахольный. Жадность вас заела. Ну и пусть. А я с самого начала знал, что вы все врете…
Удочкин, кажется, не умел обижаться. А может, хмель сделал его благодушным.
— Чокнутые вы все какие-то, все семейство, — сказал он снисходительно. — На пианинах с утра тарабаните, имущество свое собственными руками раскидываете… Но, может, этой святой дурью вы мне и сим-па-тич-ны, а? Скажи?
Он посмотрел на часы.
— Семь минут до электрички осталось. Дуй!
Почти сразу за калиткой Удочкина дачная просека раздваивалась. Направо была станция. Слева, за дачами, вставала сизовато-зеленая в солнечном мареве стена леса. И откуда-то из его глубины поднималась над зубчатой кромкой белая, легкая, как дыхание, далекая струйка дыма. Она была почти неподвижна в голубом безветренном небе. Кто-то жег костер в лесной чаще.
Анисим остановился. Может, это тот самый костер, около которого сидят сейчас Рита, Сергей Петрович и хмурая Татьяна? Анисим стоял, безвольно свесив вдоль тела тяжелые руки. И перед его глазами снова как наяву встало запретное видение на берегу реки, а потом лицо Риты и тонкая ее, заговорщицкая и обнадеживающая улыбка.
Анисим смотрел на далекую прозрачную струйку дыма над лесом и думал о том, что надо ко всем чертям послать Владика, квартиру, экзамен и бежать туда, к этому костру, затерянному в лесной чаще.
Он помедлил с минуту, а потом быстро и решительно пошел направо, к станции. Вспомнил о том, что том Соловьева остался на соломе в сарайчике Удочкина, но возвращаться за ним уже не оставалось времени.
В маленьком зале суда зрителей не было. Только на задней скамейке у стены сидела молодая женщина в ярком платье, с мальчиком лет пяти.
Подсудимый выглядел странно: в пиджаке, надетом на голое тело, с бритой ушастой головой на тонкой шее и серой бородкой, он, сидя за высоким барьером, все время улыбался, словно не понимая, где он и что с ним происходит, не замечая рядом с собой пожилого милиционера-конвойного.
Суд находился на первом этаже, в тихом переулке неподалеку от Большой Бронной. За широкими, как магазинные витрины, окнами, небрежно закрашенными до середины белилами, желтело густое летнее солнце, проплывали тени прохожих. Подсудимый из-за своего барьера, похожего на ящик, сощуря воспаленные, красные веки, следил за мельтешением солнечных бликов и теней на окнах, перебирал длинными грязными пальцами бородку. А Димов смотрел на него со своего места за судейским столом направо от судьи и удивлялся беззаботности его вида.