Подсудимый — Пастухов Михаил Николаевич — прожил на свете ничем не примечательные тридцать два года. Окончил четыре класса, на большее не хватило желания, а может, и способностей, — его блаженный вид, возможно, был не просто маской, и теоретические премудрости оказались, наверное, ему не под силу. А руки достались умные: жил он разными ремеслами. И сумел сам починить старинные часы с боем, которые украл из музыкального училища, куда приходил раз в месяц натирать полы… Часы умерли много лет назад и стояли в директорском кабинете просто так, для вида, хотя и были заприходованы и имели свой инвентарный номер. Он унес их домой, провозился с ними два месяца, раздобыл недостающие части, и часы пошли.
Еще утром Димов и не подозревал о существовании этого Пастухова, а теперь ему вместе с судьей и вторым заседателем надо было решать, как Пастухову жить дальше: отправляться домой или ехать совсем в другое место на несколько лет. Пастухов был, так сказать, судейским дебютом Димова. Но власть над будущим и всею жизнью этого блаженного в потрепанном пиджаке на худом теле оказалась для Димова неожиданно тягостной. И Пастухов, кажется, странным образом чувствовал это: когда, оторвавшись от созерцания теней и солнечных бликов на окнах, он поворачивался к судьям, в его покорном взгляде, обращенном к Димову, мелькала вовсе уж непонятная снисходительность.
Димову было жарко в плотном шерстяном костюме, галстук сдавливал шею. Руки были неприятно влажными.
Все шло своим чередом, по заведенному порядку. Судья объявил о начале судебного заседания, отправил свидетелей в коридор, а теперь громко и монотонно-размеренно читал обвинительное заключение, в котором рассказывалось о том, что в таком-то году, такого-то месяца, такого-то дня Пастухов Михаил Николаевич, работавший полотером в ателье бытового обслуживания, проделав по наряду работу в музыкальном училище, взял в кабинете директора часы, стоявшие на камине (тоже, очевидно, давно бездействовавшем), и вынес их в рабочей сумке.
Судья Чудинов был молод, лет тридцати. Димов со своего места, скосив глаза влево, мог видеть рядом с собой его маленькое розовое ухо, тщательно выбритую щеку и белую полоску нейлоновой рубахи над синим воротником пиджака. От судьи сладко пахло «Шипром» и молодым здоровым телом. Голос его звучал внятно, громко, но с будничной монотонностью. И это удивляло Димова так же, как и беззаботный, отсутствующий вид подсудимого. Впрочем, и все остальные в зале воспринимали происходящее как нечто обычное и заурядное. Пожилой милиционер-конвойный, стоявший рядом с подсудимым, толстый, в насунутой глубоко на голову жаркой суконной фуражке, время от времени вытирал пот с лица большим платком и думал о чем-то своем. Второй конвойный сидел в первом ряду, удобно откинувшись на спинку скамьи, расставив длинные ноги с острыми коленями и костлявыми щиколотками в дешевых узорных носках. Он сонно смотрел на судью и, казалось, не столько слушал, что тот читает, сколько просто бездумно следил, как у судьи шевелятся губы. Жарко и скучно бедняге, подумал Димов, наверное, на своем веку он и не такого наслушался. Что ему кража испорченных часов?
Адвокат, величественный, крупный старик в накрахмаленном старомодном воротничке, обосновался за своим столиком у подножия судейского помоста капитально: вытащил из большого потертого портфеля стопку чистой бумаги, большой блокнот, несколько шариковых ручек, две какие-то книги в казенных коричневых переплетах в все это разложил аккуратно, очевидно, в соответствии с установленным для себя раз и навсегда порядком.
Судья дочитал страничку, сделал паузу, переворачивая ее.
— Мама, а Славка у меня мяч отнять грозился, — раздался с задней скамьи громкий голос ребенка, тоже прозвучавший очень по-будничному и тоже совсем не подходящий для этого зала.
— Выйдите с ребенком, — сказал судья. — Не полагается с детьми.
Милиционер, сидевший в нервом ряду, встал с неожиданной живостью, грозно повернулся в зал.
Женщина прижала к себе ребенка, успокаивая, сказала:
— Мы — тихо. — Она кивнула в сторону подсудимого: — Он мне муж. А ребенка не с кем оставить.
Судья помолчал, потом стал читать дальше. Милиционер сел, поворочался, устраиваясь поудобней, и снова впал в дрему.
Судья читал: