— Курите? Угощайтесь, югославские. — Он подмигнул Димову колючим и хитрым коричневым глазом.
Судья, прижав к уху телефонную трубку, с видимым нетерпением и беспокойством ждал, когда ему ответят на звонок. Но трубка молчала.
— Я «Казбек» люблю, — сказал Бушкин. — И коробка такая представительная, солидная. Но жена не велит. Говорит, не модно. И окурки, говорит, от твоего «Казбека» большие, нахальные.
Димов промолчал. Бушкин раздражал его своею напористой самоуверенностью. К тому же опять начало ныть где-то глубоко, там, где был послеоперационный шов. Боль эта тревожила, и вдруг снова вернулась непонятная тоска, разбудившая его сегодня на рассвете… Нельзя было пить пиво у Зинаиды.
Бушкин, не дождавшись ответа от Димова, сказал:
— А этот Пастухов вроде и правда чокнутый.
— Похоже на то, — согласился Димов, морщась от боли.
Судья Чудинов заново нетерпеливо набирал телефонный номер.
— Посмотрите дело, — сказал он. — Там есть заключение судебно-психиатрической экспертизы. Признан вменяемым.
Телефон наконец отозвался.
— Где ты был? — сердито сказал Чудинов в трубку. — Что значит задержался по дороге? Министр какой нашелся в девять лет! Задержался! А суп ты себе разогрел?
Родительский тон не очень удавался судье. Прислушиваясь к его нарочито строгому голосу, Димов думал, что, наверное, белобрысый, похожий на отца мальчишка, что был сейчас на том конце провода, хорошо знал слабости своего родителя.
— У всех одно и то же! — сказал Бушкин, с удовольствием, всей широкой грудью, вдыхая табачный дым. — Суп есть не желает! Почему они все суп есть не желают? А?
— Ладно, — сказал судья в трубку после долгого спора, в чем-то уступая сыну. — Но уроки до моего прихода чтобы все были сделаны!
Он положил трубку, растерянно пригладил ладонью взмокший от пота русый хохолок на макушке.
— Что, Валерий Осипович, трудно с сынком-то? — спросил Бушкин.
— Трудно… Жена вторую неделю в командировке. Я ему — слово, он мне — десять.
— А подрастет — еще трудней станет, — сказал Бушкин. Он поворочался в кресле большим своим телом, устраиваясь поудобнее и готовясь, видимо, к обстоятельному разговору. — Потом, наоборот, двух слов от них не добьешься… У меня две дочки, взрослые уже, на выданье, как когда-то говорилось. Так мой авторитет для них не больше, чем у соседа по лестничной клетке, алкаша на пенсии Матвея Михалыча. А какое они имеют право считать себя умнее меня?
— Дети часто знают нас лучше, чем мы их, — сказал Димов, продолжая прислушиваться к нарастающей боли в боку. — Они к нам присматриваются, мы их очень интересуем лет этак с пяти. И к пятнадцати годам они почти всегда начинают считать нас дураками. Бывает, что и заслуженно.
— Гм, — хмыкнул Бушкин. — Вы что же, хотите сказать, что мои трясогузки и в самом деле умнее меня?
— Вполне может быть, — сказал Димов. — И не обижайтесь, старина. Вот у меня сын: хмурый такой, неразговорчивый субъект. Рост — метр восемьдесят семь. Сильней меня в два раза. А иногда мне кажется, что и умней. Интересуется тем, что мне в его возрасте и в голову не приходило. И дай бог! Он-то про меня все знает, потому что много лет наблюдал за мной с живым интересом. А я в основном заглядывал только в его табель с отметками.
— А я перед своими девчонками, если честно говорить, робею, — сказал Бушкин. — Маша моя в консерватории учится по классу арфы. Посмотрел я на нее недавно за завтраком: прическа — волосок к волоску, яйцо ест серебряной ложечкой, молчит по-умному. Красивая девица, статная, строгая. Посмотрел и подумал: я б в свои молодые годы за такой ухаживать никогда б не посмел… Не по рангу. Но все равно: пускай уж после того, как я помру, они умней меня считаются. А пока не позволю.
Судья Чудинов не принимал участия в разговоре. По возрасту Димов и Бушкин не годились ему в отцы, но все равно они были из предыдущего поколения, поколения отцов. Проблемы их его еще не занимали — сын был мал.
Судья аккуратно причесал свой русый хохолок голубым пластмассовым гребешком, продул его, спрятал во внутренний карман пиджака. Он из тех, кому сейчас от двадцати пяти до тридцати пяти, такие были знакомы Димову по редакции и издательству: в темных пиджаках, в тщательно вывязанных галстуках. Этот не наденет затасканные джинсы. Строгие мальчики: точно знают, что хорошо и что плохо, как должно быть и как быть не должно… Только вот хохолок на макушке нарушал всю солидность его облика, и это, видимо, раздражало судью: он то и дело приминал его ладонью.