Манина смотрела на адвоката, ожидая дальнейших вопросов, но тот почему-то медлил.
Было очень тихо. Шмыгнул носом Пастухов на своей скамье. Осторожно вздохнул пожилой конвойный, стирая согнутым пальцем пот с верхней губы. Где-то за окном прошуршала машина. И Димов вдруг почувствовал, что снова, как сегодня утром, при пробуждении, непонятная смертная тоска подкатывает к сердцу. И серое, блаженное лицо Пастухова с пыльной бородкой, конвойные в милицейской форме, ряды тяжелых дубовых скамей, столбы солнечных лучей, перерубающие маленький зал, — все это, как и утром, внезапно стало нереальным, застыло вдруг в неподвижности, навечно и бесповоротно.
— Ну, а если вы не заводили часов, свидетель Манина, то ведь не исключено, что вы могли и не знать, исправны они или нет? — донесся до Димова словно откуда-то издали старчески хрипловатый голос адвоката.
Вероника села за стол, заваленный деловыми бумагами, скоросшивателями, нераспечатанными письмами, и сразу же поняла, что у нее нет сил заниматься всем этим.
Пока она добиралась сюда, расставшись возле вокзала с мужем, перегоны в метро казались ей мучительно длинными, а когда толпа зажала ее в переходе между станциями «Проспект Маркса» и «Площадь Революции», ей захотелось закрыть глаза и, отпихивая от себя руками и ногами сдавившие ее враждебные жаркие тела, ринуться вперед. От метро на Арбатской площади до подъезда министерства она почти бежала, обгоняя сослуживцев, торопящихся в ту же сторону, едва отвечала на приветствия, молча отмахивалась от шуток.
Всю дорогу ей казалось, что как только она доберется до своего стола в маленькой комнате на пятнадцатом этаже, придвинет к себе стопку только что поступивших бандеролей, ей станет легче. Этот заваленный деловыми бумагами стол представлялся ей спасительной пристанью, возле которой, погрузившись в привычные дела, можно будет как-то пересидеть, перетерпеть, задавить время, оставшееся до назначенных пяти часов…
Но вот она добежала и села, и словно в стенку уперлась — настолько физически ощутимую, что хоть головой об нее бейся. И нет сил протянуть руку и взять первый, лежащий поверх стопки большой конверт со штампом подчиненного министерству завода.
Напротив Вероники сидит за своим столом секретарша Саша. Они сидят в комнате вдвоем, столы их сдвинуты вплотную, и всякий раз, отрываясь от бумаг, Вероника видит перед собой красивое, слишком уж откровенно, бесстыдно красивое лицо Саши, прикрытое слева тяжелой волной русых волос. Но сейчас Вероника не хочет видеть этого лица, а Саша выжидающе смотрит на нее — Вероника чувствует это. И несправедливое раздражение против Саши поднимается в ней.
— К вам Ефим Васильевич уже приходил, — говорит Саша. — Не может он без вас ни одного вопроса решить. Мялся-мялся, краснел, весь пятнами пошел. Будто мы не знаем, что он в вас влюблен. Письмо какое-то, говорит, пропало, а по-моему, он просто предлог выискивает, чтобы на вас посмотреть…
Саша снова выжидающе смотрит на Веронику. Но Вероника молчит.
— Еще вас Людмила Алексеевна спрашивала. Потом из месткома приходили насчет увольнения одного шофера, помните, он решение дирекции обжаловал? И еще, говорят, у Нины из второго отдела заявка на двадцать билетов в Театр на Таганку. Вас записать?
Вероника продолжает молчать, и Саша не выдерживает.
— Что с вами, Вероника Ильинична? — спрашивает она.
— Пожалуйста, не задавай мне сейчас никаких вопросов, Саша, — не поднимая головы, сухо говорит Вероника. — Помолчи.
Саша удивленно замолкает.
Вероника берет наконец конверт. Привычно длинными ножницами срезает кромку. Одного взгляда достаточно, чтобы определить, в какой отдел следует отправить эту пачку листов с колонками цифр. Вероника работает четко, у нее не бывает путаницы в делах. Привычно она делает в правом верхнем углу первого листа пометку цветным карандашом, скрепляет бумаги канцелярской скрепкой и перекидывает их на стол Саше. И видит, что Саша плачет. Синие от туши слезы быстро, одна за другой бегут по ее щекам.
— Это еще что? Ты обиделась на меня?
— Нет, вы тут ни при чем, — говорит Саша. Она смотрит поверх головы Вероники в стену, слезы продолжают аккуратно капать одна за другой. И слезы эти тоже бесстыдные, слишком уж откровенные, словно бы напоказ, хотя Вероника достаточно хорошо знает Сашу, чтобы почувствовать — та огорчена всерьез.
Саша плачет беззвучно, не двигаясь, не вздрагивая, как на киноэкране крупным планом, и ждет расспросов.