Я лежу в темной комнате, но чувствую на лице утреннее южное солнце. И кажется, стоит только протянуть руку — и можно будет дотронуться до твоего круглого твердого плеча.
Я могу вспоминать с середины, с конца и с самого начала.
Сначала было так: я попала в Тбилиси к исходу сорок первого года. Эвакуация.
С тобой мы познакомились через год, осенью сорок второго, когда немцы уже докатились до Кавказского хребта и когда ежедневно в полдень, в одно и то же время, над зеленым городом, живописно вытянувшимся вдоль обоих берегов желтой бурной Куры, стал появляться немецкий самолет-разведчик.
Мы жили с мамой в верхней части города, неподалеку от станции знаменитого тбилисского фуникулера. Я тогда и не помышляла о профессии юриста и училась на филологическом факультете университета.
Путь от дома до университета пролегал через весь город, но я ходила пешком. Не хватало терпения ждать трамваев, которые по военному времени ходили редко.
Жили мы очень трудно, впрочем как все тогда. Все время хотелось есть.
Мама болела. Врачи говорили, что у нее малярия. Но, по-моему, все было от недоедания.
Домой из университета я тоже возвращалась пешком. Сначала по зеленому, удивительно красивому проспекту Руставели, потом по узеньким, круто взбиравшимся в гору переулкам. Переулки эти были вымощены кривым, до блеска отполированным от времени булыжником и густо засажены по-южному пышными деревьями. Дома вдоль этих крутых переулков громоздились ступеньками, наползая друг на друга, опоясанные затейливыми деревянными балконами и винтовыми лестницами. Было трудно отличить, где кончается один дом и начинается другой.
А поближе к горе Мтацминда переулок, которым я шла, проходил мимо большого кирпичного здания старинной солидной постройки. До революции здесь помещался институт благородных девиц, потом разные учреждения, а в середине сорок второго года открылся госпиталь для раненых моряков Черноморского флота.
Переулок этот считался местом небезопасным.
О моряках и их подвигах под Одессой, Севастополем, Новороссийском в городе рассказывали легенды. И наверное, не было ничего удивительного в том, что в короткие месяцы передышки, оплаченной кровью, они, мягко говоря, иногда не укладывались в рамки комендантского распорядка и флотских уставов.
Госпитальное начальство, чтобы оградить себя от излишних хлопот, не выдавало выздоравливающим и ходячим верхней одежды. Но они все равно бродили по городу на костылях, с палками, в халатах, пижамах, а чаще всего в нижнем белье. Кальсоны, рубашка, желтая от стирки и дезинфекций, с казенным штампом, и обязательно флотский ремень и бескозырка. Наверное, их гнала из госпитальных стен жадность к солнцу, к жизни, к декоративной пышности осенних южных базаров. Жизнь их в этом городе действительно была только короткой передышкой: еще шли бои под Туапсе, и надо было отбивать назад Керчь, Севастополь и Одессу.
Я возвращалась вечером домой и очень испугалась, когда возле госпиталя из темноты навстречу мне выступила фигура в белом. Я ведь не знала, что это ты.
Город тонул во тьме светомаскировки, крутой переулок был бесконечен и взбирался куда-то в самое небо, по-южному черное.
Я обошла тебя и помчалась вверх. Но ты пошел следом. Я все ускоряла шаг, и ты все ускорял шаг. Я слышала, как шлепают по плоским перекосившимся плитам узкого тротуара твои госпитальные туфли. Я и сейчас слышу, как они шлепают, и сердце у меня и сейчас начинает колотиться, как тогда.
Я шла все быстрей и быстрей, а переулок становился все круче. И дело кончилось тем, что я чуть не задохнулась и вынуждена была остановиться.
Я стояла и не могла перевести дыхания. И сейчас мне трудно дышать. Но тогда я задыхалась от страха и бега. А теперь потому, что знаю: через секунду подойдешь ко мне ты. Меня обступают запахи той ночи, обволакивает ее тепло. Я слышу шелест акаций.