Ты подошел и чиркнул зажигалкой. И я увидела твои глубоко запавшие черные глаза, темные, будто спекшиеся, губы и щеки, желтоватые от недавней потери крови или от колеблющегося света зажигалки, — впервые увидела твое лицо. И почему-то сразу успокоилась. И сейчас я успокаиваюсь, но уже потому, что вижу все так ясно, словно ты и в самом деле рядом со мной.
Потом ты осветил зажигалкой мое лицо и сказал фразу, очень удивившую меня тогда:
— Все правильно. Не ошибся.
И дальше я помню весь наш разговор. Я собирала его по крохам, потому что тогда он для меня ничего не значил, я ничего не старалась запомнить и не думала, что буду потом годами, упрямо, одержимо восстанавливать в памяти каждое слово. Теперь я все восстановила, пережила тысячу раз и могу спокойно поговорить с тобой.
— Что все это значит? — спросила я. Очень солидно и чопорно спросила, хотя мне было тогда всего девятнадцать лет. (Боже мой, девятнадцать лет!)
Ты засмеялся. Наверное, я действительно очень смешно выглядела тогда. А потом ты сказал, что уже целый месяц каждое утро видишь меня из окна своей палаты, и по вечерам, когда светит луна, тоже видишь, как я в одно и то же время мчусь вверх по переулку, и что вышел специально для того, чтобы познакомиться со мной, и что с самого начала почему-то был уверен, что я москвичка, а значит, мы земляки, и, больше того, уверен, что я с Арбата.
Ничего удивительного не было в том, что встретились два земляка. Но я тогда все время тосковала по Москве, по Арбату, и наша встреча показалась мне чудом.
— Помнишь дом напротив «Диетического», серый такой? — спросил ты. — Внизу кафе и фотография. С угла магазин «Консервы». Это мой.
Конечно, я помнила этот дом. Я помнила каждый дом на Арбате. Это была моя улица, единственная на всем свете.
Выглянула луна, и я смогла рассмотреть тебя повнимательней. У тебя и в самом деле был замученный вид, а глаза… Теперь я знаю, что такие глаза бывают у людей, которые возвращаются к жизни после тяжелого недуга. Но тогда меня поразила особая, жадная проникновенность этих глаз, удивительное сочетание в них усталости и живости… Это был взгляд, выражавший не одно какое-то чувство, а множество их одновременно, и каждое из них было обостренным до предела, открытым и чистым.
— Понимаешь, какое дело, — сказал ты. — Мне все время казалось, что я тебя уже видел. А?.. В какой ты школе училась?
Я назвала номер. Мы учились в разных школах.
— Все равно, — сказал ты. — Мы все равно где-то виделись. Или в Зоомагазине, или в «Художественном» на площади. Или просто на улице… В нашем метро. Вспомни, а…
Я смотрела на тебя и старалась вспомнить. Но из этого ничего не получалось. Мы никогда не встречались.
— В «Юношеском» или на нашем Арбатском рынке.
— Его разбомбили, — сказала я.
— Да ну?
Ты продолжал называть одно за другим памятные места, и мне действительно вспоминались лица людей, знакомых и незнакомых, которых я в разное время встречала там. Но тебя среди них не было.
Ты очень огорчился и сказал:
— Но ведь не могло быть так, чтобы мы двадцать лет прожили на одной улице и ни разу даже не прошли мимо друг друга.
Тут я согласилась — конечно, не могло так быть.
— Значит, мы просто не запомнили. Это было слишком мельком и отпечаталось только в области подсознательного.
Это прозвучало очень по-мальчишески. Наши мальчишки в школе тоже любили поговорить про область подсознательного.
— И еще это означает, что, наверное, ты моя судьба, — добавил ты.
Никто никогда не говорил мне таких слов. У нас просто не принято было говорить их… Конечно, я знала, что рано или поздно кто-нибудь скажет мне что-нибудь подобное, и даже ждала этого. Но, во-первых, я думала, что этому будут предшествовать длительные и необыкновенные отношения, а во-вторых, казалось, что в самый момент произнесения этих или подобных им слов будет какая-то особенно торжественная обстановка. И уж конечно я никогда не думала, что мне их скажет вот так, на ходу, совсем незнакомый парень с изможденным лицом и запавшими лихорадочными глазами, да еще так причудливо одетый: в шлепанцах, в нижнем белье, перехваченном матросским ремнем, и в бескозырке.
Ты не дал мне опомниться. Сказал:
— Завтра в восемь я жду тебя в садике у нижней станции фуникулера. Счастливо. — И, даже не дождавшись моего согласия, повернулся и исчез в темноте.
Память многое меняет и приукрашивает. Сейчас мне кажется, что я тогда продолжала свой бег по крутому переулку с ощущением того, что в жизни моей произошло что-то чрезвычайно важное, и была счастлива, спотыкаясь в темноте о кривые булыжники. Наверное, я это выдумала позже. Может быть. Но одно я помню отчетливо: мне вдруг начало казаться, что я действительно видела тебя когда-то в Москве. В один из жарких полдней ты стоял неподалеку от метро «Арбатская» возле сатураторщицы и пил газированную воду. А я шла мимо. На тебе была голубая футболка (и я ясно видела эту голубую футболку), кепочка с кнопкой на макушке. И ты искоса взглянул на меня. Но тогда у тебя было круглое загорелое лицо, и рука, державшая стакан, была загорелая и мускулистая. Я так ясно представила себе, как ты пьешь воду и, не отрываясь, поверх стакана смотришь на меня веселыми черными глазами, что мне захотелось вернуться назад, догнать тебя и сказать, что я наконец вспомнила, где и когда мы с тобой виделись. Но я не сделала этого, потому что понимала: это был не ты, все это — из «области подсознательного »…