На следующий день пошел дождь. С обидной точностью он начался именно к восьми часам вечера. В первые недели осени, после жаркого и безоблачного лета, на юге выпадают иногда такие дожди: шумные и обильные, они скорее напоминают весенние ливни, но идут долго, сутками, и только это делает их похожими на моросящие дожди северной осени.
Мы сидели под деревом в полной темноте, а дождь шуршал в листьях и тек на нас плотными теплыми струями. Мы почти захлебывались в нем. Всю жизнь я буду помнить вкус этого дождя…
Мы встречались каждый вечер, как только наступала темнота, целую неделю подряд. Только много позже я узнала, что ты приурочивал свидания к этому часу, чтобы не показываться мне при дневном свете в своем госпитальном наряде.
К исходу недели у нас уже была своя привычная скамейка в маленьком садике, прилепившемся к подножью горы.
По вечерам эта часть города бывала безлюдной, и мы с тобой оставались вдвоем в густой тьме (такая бывает только на юге), наполненной шорохом листьев и верещанием цикад.
Мы оставались вдвоем, но все равно во все эти часы между нами стояло н е ч т о и не давало нам в полную меру почувствовать себя счастливыми. Этим н е ч т о была война.
Она все ближе подходила к городу. Улицы его наполнялись разрозненными воинскими частями, отступавшими с Северного Кавказа.
Три республики оказались почти отрезанными от всей остальной страны. Единственным путем сообщения был водный путь через Каспий к Красноводску.
Рассказывали, что железнодорожники вплавь переправляют через море свои паровозы, опоясав их, как пробковыми поясами, герметически закупоренными нефтеналивными цистернами… Говорили о подвигах морской пехоты на Малой земле под Новороссийском. Говорили, что в случае опасности население будет эвакуироваться через Иран.
Немцы уже сделали несколько попыток совершить ночные налеты на город. Грохот стоял невероятный: горное эхо усиливало каждый выстрел зенитки в несколько раз, делая его особенно оглушительным и яростным. Тяжелые зазубренные осколки от разорвавшихся зенитных снарядов со свистом рвали густую листву деревьев, впивались в асфальт, высекали искры из булыжника в переулке.
Налеты немцам не удавались. Но война была очень близко от города, хотя его и отделяла от нее стена Кавказского хребта.
Когда начинали грохотать зенитки, ты уводил меня в подъезды. Я сердилась, я не понимала твоей осторожности. Во мне тогда еще оставалось что-то от той девчонки, которая считала мешочек с песком способным защитить человеческую жизнь. А ты уже знал, как случайно иногда может она оборваться.
В тот год в городе продавали очень много мандаринов. Он был буквально завален ими. Их некуда было вывозить. И по сравнению с хлебом стоили они баснословно дешево. Помнится, мандарины продавали чуть ли не в галантерейных магазинах. А на улицах висели объявления: «Просьба мандариновую кожуру на тротуары не бросать». Но кожуру все равно бросали. Город был оранжевым от груд мандаринов в витринах и кожуры на тротуарах. А хотелось хлеба… Вот уже двадцать лет я не ем мандаринов: вкус их для меня — это вкус беды.
Была ли я счастлива во время наших вечерних встреч? Да. Но я все время неотступно, каждую минуту помнила о том, что нам предстоит расстаться. Я помнила — днем, ночью, на лекциях в университете и когда ты целовал меня, что только после того, как я переживу годы ожиданий, а ты пройдешь через все, что уготовано тебе солдатской судьбой, только после этого, где-то там, далеко впереди, пути наши, может быть, снова сойдутся. Тебя ждало Черное море.