Он встает.
— Который сейчас час? — спрашивает бабка Устя.
— Четыре, — отвечает Удочкин.
Бабка Устя озадаченно хмурится, — значит, она проспала в гамаке два часа.
— Пойду, — говорит Удочкин. — Работу кончать надо.
— Кончайте, — усмехается бабка Устя. — Только хочу вас предупредить, что я сейчас иду к Степану Степановичу. Чем больше наработаете, тем обидней будет потом сносить.
— Да нет, — говорит Удочкин. — Раз уж забор стоит, снести его теперь — дело о-о-ох какое непростое! Степан Степаныч, конечно, может распорядиться. А я сразу — в милицию. Потом в суд подам. Пока суд дела не решит, никакой Степан Степанович забора тронуть не сможет. Забор теперь стал фактом. А с фактами считаться надо. Дальше все по-заведенному: выносят решение, а я — обжалование, опять решение, опять обжалование. Карусель, — с удовольствием заключает Удочкин.
Он идет к своему участку. А бабка Устя, встав с гамака, направляется к веранде.
Сегодня у нее особенно трудный день. Может, это из-за жары? Слабость томит невыносимо, кружится голова. Но необходимо себя преодолеть. Во что бы то ни стало. И не ради этого проклятого забора, а ради справедливости.
На сборы уходит целых полчаса. А жара становится все лютей. И когда бабка Устя в своем синем берете снова появляется у дверей веранды, сердце опасно стучит у нее не в груди, а в висках. Она запирает дверь и по своему обыкновению, не таясь, засовывает ключ под половик у порога.
Она идет к калитке, мучительно преодолевая каждый метр, и не замечает того, что издали от забора ее провожает взглядом Удочкин с гвоздем в расшлепанных губах и молотком в руке.
Что со мной? — тревожно думает бабка Устя. Почему мне сегодня так плохо? Не надо было спать в гамаке на этой жаре. Ведь утром, когда ходила за продуктами, было ничего, а сейчас просто ноги не держат…
Она выходит за калитку, на пустую, просвеченную солнцем просеку. До конторы идти недалеко, но бабка Устя вдруг понимает, что ей не одолеть этого короткого пути… Все равно дойду, думает она упрямо. Вот сначала до той скамейки, там посижу и — дальше. А за поворотом есть другая скамейка…
Никто не видит ее сейчас на пустынной дачной улице. Но она сурово выпрямляется и идет так, словно тысяча глаз внимательно следит за ней. И главное, о чем сейчас думает бабка Устя, — это чтобы никто не заметил, как она слаба и как ей плохо… Не хватает еще грохнуться здесь, посреди дороги, думает она. Что со мною случилось?.. Шаг, еще шаг, еще три шага, и вот, наконец, скамейка. Дошла!
Бабка Устя тяжело садится. Все вокруг до краев наполнено зноем, пропитано им. Напротив бабки Усти, по ту сторону улицы, — забор и кривая, наспех сколоченная калитка с металлической табличкой: «Во дворе злая собака». И собачий портрет — овчарка с высунутым языком. Калитка прячется в густых кустах. И бабке Усте становится вдруг жутко… Если я сейчас умру, думает она, эта кривая калитка, и объявление с собачьим портретом, и серые кусты будет последним, что я увижу в жизни… За калиткой и кустами поднимаются кроны деревьев, сквозь них проглядывает розовая черепичная крыша дачи со слуховым оконцем, нестерпимо ярко сияющим на солнце… Боже мой! — думает бабка Устя. Жить, жить, жить долго — и потом вдруг: калитка, глупое объявление, крыша чьей-то дачи, нестерпимо жаркий день и вязкий воздух, который никак не хочет проникать в легкие. И все… Боже мой!
Она не думает сейчас об Удочкине, не помнит, зачем вышла со своего участка, почему сидит на этой скамейке. Теперь струится не только жаркий воздух, мелко дрожа, струится забор с калиткой, струятся ветви кустов, кроны деревьев, струится и дрожит в слуховом окне расплавленное солнце… Боже мой! — думает бабка Устя. Нет, нет, не сейчас!..
Ей хочется закричать, позвать на помощь. Но звать некого. Она понимает, что ее тонкий голос не пробьет вязкой толщи разогретого воздуха, увязнет в нем, как крик в подушке.
И вдруг справа, словно внезапное спасение, слышатся чьи-то торопливые легкие шаги. Высокая худая девочка лет одиннадцати останавливается напротив бабки Усти, испуганно смотрит на нее светло-голубыми, словно тоже обесцвеченными зноем, глазами. И по испугу и жалости в ее глазах бабка Устя понимает, как она выглядит сейчас.
У девочки русые волосы, свисающие жидкими блестящими прядками, худые щеки, длинные ноги с красными, обветренными коленками. В зыбком, струящемся воздухе эта девочка видится бабке Усте с непривычной болезненной отчетливостью и — ее бесцветные, как у теленка, желтые короткие ресницы, прядки светлых волос, ситцевое вылинявшее платье.