Оле нравились старые московские домики в тихих переулках. Она выбирала какой-нибудь флигель в глубине асфальтированного двора, с полукруглым окошком в мезонине, наполовину прикрытым корявым городским тополем. «Хочу жить за тем окном, — говорила она. — Там изразцовая печка и маленькая комната с низким потолком. И — такие же люди, что сто лет назад. Живут, никуда не торопятся. Лечатся от всех болезней пиявками и липовым чаем…» Она не говорила только, одна она хочет жить за тем полукруглым окном или с ним, с Димовым. Они вообще никогда не говорили о том, чем и как у них все окончится. Она, кажется, не думала ни о каком конце. А Димов думал с первого дня. И сказал ей еще в самом начале: «То, что мы вместе, — это причуда машины времени. Фантастика. Двадцать три года нашей с тобой разницы никуда не денешь. На смену любой фантастике приходит реальность». Оля рассердилась тогда. Она умела сердиться, и случалось это с ней всегда неожиданно. Черные глаза теряли блеск, и становилось заметно, что подбородок у нее, пожалуй, тяжеловат для девичьего лица. Сильный подбородок. Она и была сильной. И необузданной. Она сказала ему тогда: «Если так, то уходи сейчас же. Немедленно… Дедушка русской революции. Я ведь знаю, что ты ездил по Москве еще на конке». — «На извозчике, в раннем детстве», — виновато, с улыбкой поправил Димов. «Все равно! Уходи!» — «Не смогу, — сказал Димов. — Еще месяц назад мог». — «Тогда молчи. Не было у тебя никаких двадцати трех лет до меня. И мне не нужны твои воспоминания, как ты принимал участие в восстании декабристов или стоял в толпе зевак в утро стрелецкой казни…»
Димов смотрел на очередное выбранное ею окошко и думал о том, что, кажется, в его власти хоть и ненадолго, но обмануть время. Но ему представлялась комната в общей квартире в новом доме. Стол, два стула, пружинный матрац без ножек, одежда на гвозде в углу, прикрытая простыней. Нищая и прекрасная молодость. И все — с самого начала. Как двадцать лет назад… Скинуть эти двадцать лет и начать все сначала.
Оля не говорила о будущем, но в том, как увлеченно она выбирала уютные окошки в старых домах и ласково заглядывала в глаза Димову, тормошила его и спрашивала: «А может, вон в том доме лучше?», содержался волнующий намек, что действительно в его власти, хоть и на короткий срок, вернуться вспять, обмануть себя и время, урвать себе от Олиной молодости…
До встречи с Олей Димов не чувствовал своего возраста. То, что ему под пятьдесят, казалось странным. До болезни он и физически не ощущал прожитого. Но с Олей все стало по-другому. Она была умней и житейски искушенней своих лет. И он порой начинал чувствовать себя ее ровесником. И все-таки только рядом с ней, только после того, как она возникла в его жизни, это «под пятьдесят» стало реальностью.
Однажды они сидели с Олей на Тверском бульваре и с удовольствием дымили сигаретами. Возле их скамейки остановилась пожилая женщина с хмурым, каменным лицом, в мужском плаще и в очках в металлической оправе, сказала Димову: «Зачем вы разрешаете дочке курить?» Сказала это, отлично понимая, что перед ней вовсе не отец с дочерью. Но Димов не растерялся, ответил: «А разве они, нынешние, слушают родителей? Сто раз ей говорил! Никакого впечатления!.. Слышишь, Оленька, что взрослая тетя говорит?» Женщина ушла разочарованная. «Вот дрянь, — сказала ей вслед Оля. — Старое, злобное чучело». — «Не такое уж старое, — сказал Димов. — Всего лет на пять старше меня». — «Ну, хорошо, хорошо, — сказала Оля, и в голосе ее послышались близкие слезы. — Меня можно унижать, я ведь еще глупый щенок и не заслуживаю уважения». У нее действительно выступили на глазах слезы. «Ничего не поделаешь, — сказал ей тогда Димов. — Наша с тобой любовь ни у кого не может вызвать сочувствия. Только осуждение. И, наверное, справедливое». — «Ты дурак и мальчишка, — сказала Оля. — Ты для меня самый молодой». Эти слова она сказала ласково. А потом помолчала и добавила неожиданно зло: «А постареешь, когда я тебя брошу. Сразу на двадцать три года!»
Бывали минуты и часы, когда время действительно возвращалось вспять. Но чаще именно рядом с Олей Димов отчетливо и с болью чувствовал эти свои «под пятьдесят». Под беглыми и в общем-то равнодушными взглядами прохожих он ощущал морщины на своем лице, и ему мерещилось в этих чужих взглядах осуждение. И юная красота Оли порой начинала тяготить его, и он начинал думать о том, что Оля в конце концов не принесет ему ничего, кроме боли и горя…