Когда в первый вечер знакомства на вопрос Димова: «Сколько вам лет?» — Оля ответила: «Двадцать три», он твердо решил, что этот первый день их знакомства будет и последним.
Было начало марта, но вечер выдался удивительно морозным и снежным. Они стояли в темном, заваленном сугробами дворе Олиного пятиэтажного блочного дома в чужом для Димова районе Измайлова. Оля заметила его смятение и слегка усмехнулась.
Знакомство это было случайным — на суматошной, бессмысленной, полухолостяцкой вечеринке у старого школьного друга. Как и почему там оказалась Оля, Димов не знал. Она была значительно моложе всех собравшихся. Они сидели напротив друг друга, но не сказали за весь вечер и двух слов. А получилось так, что когда вечеринка кончилась, они вышли вместе.
Он твердо решил, что этот вечер будет первым и последним, но Оля рассудила по-своему и через три дня сама позвонила ему. И вот уже шло второе их совместное лето, и через три месяца Оле должно было исполниться двадцать пять.
Тогда на вечеринке было выпито много, но Димов вообще хмелел туго. Оля отказалась от такси, и они почти два часа шли через морозный не по-мартовски город, и когда добрались до Измайлова, оба изрядно замерзли. Но Оля стояла около своего подъезда, нахохлившись, спрятав подбородок в меховой воротник, и, кажется, не торопилась уходить. А Димов с тоской думал о том, что еще надо будет на этих ледяных ночных улицах искать такси, а потом нудно врать Веронике, почему он задержался и где провел вечер. И чтобы все было ясно с самого начала, он сказал Оле: «А мне этой осенью будет сорок семь». Ему было лестно, что из всей разношерстной компании эта красивая, очень красивая девушка выбрала в провожатые именно его. Но вечер был уже позади, прогулка по ледяному городу кончилась, и пора было думать о доме. Они попрощаются, Оля шагнет в свой тускло освещенный подъезд и исчезнет… «Что ж, — сказал тогда Димов грубовато, — до свидания, Оля, и спокойной ночи. Идите. А то сейчас спустится ваш папа и переломает мне ноги. И это будет справедливо, — наверное, он не старше меня». — «Ему шестьдесят семь, — просто сказала Оля. — Я поздний ребенок».
Потом Димов еще минут тридцать, оглядываясь, чтобы не прозевать такси, брел по широким, бездушным, давно уснувшим улицам, чертыхаясь, перескакивал через заледеневшие к весне сугробы, удивлялся своему легкомыслию, занесшему его сюда, в противоположный от дома конец города. А когда нашел такси и влез в его темную, теплую, пропахшую табачным дымом утробу и закурил, размяв одеревеневшими пальцами сигарету, то уже не думал об Оле, а думал о том, что обязательно выпьет дома не меньше трех стаканов горячего крепкого чая. Только уже подъезжая к дому, он снова вспомнил черные удивительные глаза Оли, их доверчивый, ясный, юный блеск. Они еще в комнате за столом удивили его… Есть такое слово «драгоценный». Драгоценными бывают камни, меха, произведения искусства. Драгоценный — дорогая цена. Но это — происхождение слова. А смысл его в особой изысканности, благородстве того, о чем говорят так… Вспоминая в такси глаза Оли, он думал о том, что к ним очень подходит это слово «драгоценные», хотя это и звучало странно: «драгоценные глаза»… Слово это подходило не только к глазам Оли, но и ко всему ее облику: к густым, спокойным волосам и к нежному с удивительной кожей лицу с высоким лбом и юными розовыми губами. У нее был точеный носик с горбинкой, носик королевы, почему-то подумал Димов и обругал себя старым сентиментальным болваном. Но облик Оли был действительно чист и возвышен, и он поймал себя на том, что ему неприятно было видеть, как она легко и бездумно пьет водку, и неприятно видеть зажатую с деланной небрежностью в розовых губах сигарету…
И потом Димова всегда неприятно удивляла ее неожиданно проявлявшаяся житейская искушенность не по возрасту и легкость некоторых суждений. Она была филологом, писала статьи о Тютчеве и Баратынском, любила старые московские дворики, старинные кольца очень естественно выглядели на ее изысканно красивых, нежных руках, иногда она бывала по-старомодному сентиментальна, а потом в характере ее вдруг проявлялась холодная, спокойная жесткость акселератки второй половины двадцатого века.
Через два месяца после знакомства Димову казалось, что он знает о ней все. Через полтора года он пришел к печальному выводу, что не знает о ней ничего…