Оля дернула его за руку.
— Между прочим, ты мог бы сказать мне несколько ласковых слов. Я ведь ждала тебя два часа!
— Извини. Я еще весь всклокоченный. Второй заседатель хотел засадить его на два года. За испорченные часы. Мы с ним чуть не подрались. В конце концов приговорили его к одному году лишения свободы. Но, учитывая личность подсудимого, определили: меру наказания считать условной, освободить из-под стражи в зале суда. Вот так!
Он замолчал, почувствовав, что Оля не слушает его. Если ей что-нибудь бывало неинтересно, она даже не давала себе труда хотя бы из вежливости сделать вид, что слушает. Димов замолчал обиженно. Он никак не мог привыкнуть к этому вдруг проявлявшемуся безразличию Оли. Причем это случалось порой и тогда, когда Димов рассказывал ей о вещах, для него чрезвычайно важных.
Ее маленькая рука в его ладони стала отчужденной и вялой.
— Ты замечаешь, — сказала Оля, — что в последнее время мы все больше молчим при встречах? Мне все чаще начинает казаться, что нам не о чем говорить.
— Чепуха! — Димов улыбнулся. — Сейчас придем и сядем, и я наговорю тебе все нежные слова, которые существуют на свете.
— Раньше тебя не приходилось просить об этом.
Она продолжала держать свою руку в ладони Димова, но ее черные глаза стали сумрачными, а лицо тяжелым и злым. Димов вздохнул так, чтобы Оля не слышала его вздоха. Он знал: одно неосторожное слово — и она выдернет свою руку из его ладони и уйдет. И он тогда, как мальчишка, побежит следом (он знал, что побежит, и она это знала) и будет просить ее остановиться, и не сердиться, и простить его. И прохожие станут оглядываться на них. И Оля в конце концов остановится. А через пять минут будет сиять своими прекрасными черными глазами и улыбаться как ни в чем не бывало, а он еще долго будет приходить в себя. Она одержит очередную маленькую победу над ним и в награду за его смирение наговорит ему ласковых слов, с тем же пылом, с каким за несколько минут до этого говорила грубости. «Наша с тобой любовь как езда на американских горках, — как-то сказал ей Димов. — Вверх — вниз без продыха. Когда-нибудь у меня лопнет сердце…»
Он продолжал шагать рядом с ней, наклонился и заглянул ей в лицо. Сказал с осторожной шутливостью:
— Ого! У тебя сейчас лицо разгневанной королевы.
— Если б я была королевой, — сердито сказала Оля, — я бы давно отправила тебя на плаху.
— За что?
— Так. — Она передернула плечами. — Мария Стюарт была права. Лучшей участи вы, мужчины, не заслуживаете.
— Но она и сама плохо кончила.
Оля посмотрела на Димова со спокойным пренебрежением.
— А ты уверен, что я с тобой хорошо кончу?
— Нет, не уверен, — честно сказал Димов.
— Я полдня разыскивала тебя по городу. Потом два часа сидела на скамейке и ждала. А ты вышел и стал мне рассказывать про какого-то воришку…
Теперь голос ее звучал не разгневанно, а печально. Прежде эта интонация Оли начисто обезоруживала Димова, переполняла его нежностью, и он прощал ей все. Но со временем ему начало казаться, что и Олин внезапный гнев, и ее ласковость, и вот эта самая детски беззащитная интонация, — все это игра. Зная свою безграничную власть над ним — власть своей молодости, своего тела, — она безжалостно пользовалась ею, легко, бестрепетными пальчиками, проигрывая всю гамму чувств. И если он не научился, не умел предугадать ее реакции, она всегда точно знала, что произойдет с ним от тех или иных ее слов… И гнев ее, и взрывы необузданной нежности — все это было искренним. Но за секунду до того, как впасть в гнев или нежность, она спокойным разумением разрешала себе это. А потом уже сама теряла власть над собой. Он понимал это, но ничего не мог с собой поделать, и она вовлекала его в эту жестокую игру, и за какой-нибудь проведенный с нею час он успевал почувствовать себя то бесконечно счастливым, то так же бесконечно несчастным.
И все равно, когда она бывала с ним, — шла вот так, вложив свою руку в его ладонь, или сидела напротив за столиком в отдаленном кафе, где не было риска встретить знакомых, или была с ним в чужой квартире у какой-нибудь из подруг, уехавших в отпуск, — Димова охватывала не только нежность, но и чувство ответственности. И он думал о том, что это только кажется, будто она сильней его. Да, в ней было что-то от драгоценного зверька, который, разрешая ласкать себя, готов каждую секунду укусить. Но была в ней и кроткая беззащитность, вызывающая умиление. И он начинал думать тогда, что вышло так, что все ее будущее зависит теперь только от него и, кроме него, нет у нее в мире защиты…