На Пионерских прудах они долго искали свободную скамейку. Время приближалось к четырем, и народу было не много, но на каждой скамейке кто-нибудь сидел в одиночестве: старик пенсионер, или старуха, или нянька с ребенком. Попробуй закурить возле кого-нибудь из них — нарвешься на скандал.
Они нашли свободную скамейку возле детской площадки. Но как только сели, Димов, усмехнувшись, подумал, что место выбрано не очень удачно: наискосок от них на детских качелях примостились трое парней — ровесники Оли или чуть постарше. Интеллигентные парни в джинсах, но не потертых нарочито, длинноволосые, но в меру. Широкоплечие, и каждый на голову выше Димова, хотя и он был немалого роста. От свободных поз, в которых они сидели, и от их загорелых лиц веяло самоуверенным спокойствием молодости. И, конечно, они сразу уставились на Олю, и она покосилась на них с нарочитой независимостью. Парни смотрели на нее лениво и интимно, как на свою, нисколько не принимая в расчет Димова. Какая-то безмолвная связь сразу же наладилась между ними и Олей. Оля раскрыла сумочку, не торопясь вытащила сигареты, протянула пачку Димову и, прежде чем он успел зажечь спичку, роскошно чиркнула зажигалкой. Она явно чувствовала лениво-заинтересованные взгляды тех троих напротив. И они не сводили с нее глаз, сидя на качелях, картинно побалтывали ногами.
— Красивые ребятки? — усмехнулся Димов.
— Кто? Эти? — спросила Оля с явно притворным равнодушием. — Кони… Терпеть не могу мальчишек. Все они наглецы и идиоты.
— Но ты им определенно понравилась.
— А почему бы и нет? — просто сказала Оля.
— И тебе это не безразлично.
— Конечно, — сказала Оля. — Женщина должна нравиться. Особенно если ей всего двадцать пять лет… Есть возражения?
— Нет.
Димов с иронической усмешкой, обращенной к самому себе, подумал о том, что и он в присутствии Оли становится молодым идиотом. Всякий раз, когда Оля при нем разговаривала с кем-нибудь из ровесников или рассказывала о своих молодых приятелях, он чувствовал, что сердцу в его груди становится трудно, и бессильная злость начинала овладевать им. Ведь Оля по праву должна была принадлежать тем. И становилось ясно, что кто-нибудь из таких вот длинноногих и узкобедрых, пахнущих молодостью и здоровьем, когда-нибудь отберет ее у него. Именно в эти минуты с наибольшей отчетливостью возникало убеждение, что Оля в конце концов не принесет ему ничего, кроме горя. И никакая ирония над собой не помогала. Оле и таким, как те трое, ее приходилось пробивать в общении друг с другом непробиваемую толщу двух десятилетий. Они жили в одном, общем времени. И между ними действительно существовало то, что на языке техники называется прямой связью. И случись, например, Оле познакомиться с этими тремя, они уже через пять минут говорили бы на «ты» и понимали друг друга с полуслова…
Оля, наклонившись, заглянула ему в лицо:
— Куда ты ушел от меня?
— Никуда. Я здесь.
— Неправда. — Она пристально вгляделась в его опечаленное лицо. — Опять?! Боже мой, какой глупый! Ну, хочешь, пойдем на другую скамейку? Или давай я прогоню их!
Димов засмеялся.
— Не надо, Оленька. Пусть сидят. И презирают меня с высоты своей молодости… А у меня снова начал болеть бок. Вот и сейчас ноет…
— Не думай об этом, — бодро сказала Оля. — У тебя все будет хорошо.
Димов посмотрел на часы. Через сорок минут надо звонить Веронике. Зачем она просила его об этом? И почему именно после пяти? Когда они договаривались, он не придал этому значения. А теперь, когда вместе с томящей болью в боку, как обязательный ее спутник, возникла тревога, боль эта, и непонятная нервность Вероники в последние две недели, и ее настойчивая просьба позвонить сегодня обязательно вдруг сплелись в один тревожный клубок и наполнили душу Димова страхом. Ведь когда с кем-нибудь случается э т о, вокруг него возникает заговор. Заговор, направленный к тому, чтобы обреченный ничего не узнал, ни о чем не догадался. И, может быть, пока он, Димов, сидит на скамейке рядом с молоденькой девушкой влюбленный, как мальчишка, за его спиной уже сплетен заговор молчания и все — жена, теща, друзья, знакомые, врачи, — все, кроме него, знают, что он обречен… И в самом деле, как ему раньше не приходило в голову, что эти внезапно проснувшиеся боли, и необъяснимая печаль Вероники, переходящая потом в ненатуральную, на грани истерики, веселость, и то, как она настоятельно просила его позвонить ей после пяти, — звенья одной цепи?