Он украдкой отер со лба холодный пот. Но Оля заметила его жест. Она придвинулась к нему совсем близко, плотно прижалась горячим телом. Ей уже было наплевать, что те трое на качелях продолжали пялиться на нее. Ее черные глаза смотрели на Димова с тревогой.
— Пока я рядом, с тобой ничего не может случиться! Слышишь?
Димов улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка его выглядела бодрой. И подумал, что если э т о случится, рядом с ним по праву всей жизни будет не Оля, а Вероника, потому что для Вероники, а не для Оли, это будет пожизненным горем. Горем навсегда. И еще он подумал, что тогда он окончательно вернется назад, в свое время, в котором уже вполне естественно происходят такие вещи, как неизлечимые болезни и смерть, а Оля уйдет в свое. И его не спасет то, что только «под пятьдесят» он почувствовал в душе не израсходованные за жизнь запасы любви и со всей силой обратил их на эту черноглазую вздорную девочку. Ее любовь не может спасти его, она не продлит ему жизни и на день.
Он осторожно гладил теплые от солнца волосы Оли, смотрел в ее преданные, наполненные тревогой и все-таки молодо блестевшие глаза и старался придать своему лицу беззаботное выражение. Любовь, думал он, естественное состояние души. Но такая любовь, которая не стала бытом. Человеческие чувства шире тех рамок, которые люди придумали для них и назвали моралью и вынуждены теперь жить в них. Веронике нужна любовь, ставшая бытом. И она права. Потому что для каждого возраста есть своя любовь. И неумолимому времени безразлично, что он, Димов, покусился на любовь, на которую уже не имел права. Оно безжалостно швырнет его назад. А может, он уже отброшен назад и только еще не знает об этом.
— Все в порядке, Оленька, — сказал он бодро и неискренне. — Жизнь продолжается!
Она не почувствовала его неискренности. Ее пальцы, до этого судорожно впивавшиеся в его локоть, ослабли. Она улыбнулась освобожденно. А ему вдруг вспомнилась дачная просека сегодня утром, и те две незнакомые девушки в компании с низкорослым мужчиной, и взмах купальника, почему-то показавшийся ему насмешливо-прощальным. И трое парней на качелях показались во́ронами, спокойно и уверенно выжидающими своего часа.
Все получилось так, как Анисим и предполагал: рубаха на нем была разорвана, левый глаз подбит, губа рассечена…
Целый час они добирались до загса в Медведково, где жила Марианна. Потом, пока Марианна пыталась вырвать у родителей метрику и переодевалась в парадное платье, Анисима и Олега, под суматошные крики дворовых старушек и детей, били в палисаднике Борис и его друзья футболисты. Кажется, это заняло целую вечность. Потом Анисим прятался за пыльным кустом от милиционеров, явившихся на крики. Потом больше часа ехали обратно.
Добыть метрику Марианне не удалось, и поехали не в загс, а к Анисиму. По дороге на деньги, предназначавшиеся для гербового сбора, купили колбасы и бутылку алжирского вина, похожего на жидко разбавленные чернила.
И сейчас Анисим с гудящей от боли головой сидел в кресле у себя дома, а Марианна, переодетая в белое красивое платье и белые туфельки на платформе, под какую-то неслышную Анисиму бодренькую музыку заботливо прикладывала ему к глазу и к губе холодные компрессы. Непрерывный знакомый гул проспекта, вливавшийся в раскрытые окна, отдавался в голове живой болью, переполнял, распирал ее. Пот, стекая со лба, щипал подбитый глаз. И что-то случилось с ребром — каждый вздох отдавался в правом боку острой болью. И жара казалась совсем удушающей.
Олег лежал на диване и вздыхал. На нем не было заметно никаких внешних повреждений. От первого же удара в живот, который нанес ему Борька, Олег рухнул и все время драки пролежал на земле, и били одного Анисима.
Анисиму не хотелось драться. Когда он увидел идущих к ним четырех парней и услышал шепот Олега: «Они», им овладела тягучая тоска. Эти четверо шли неторопливо, не шли, а надвигались, и лица у них были нарочито безразличные, окаменевшие. Впереди шел невысокий, стройный, как-то по-особому ладненький парень, и по его слегка пританцовывающей походке и остренькой мордочке не трудно было догадаться, что это и есть Борька, брат Марианны.
С одним Борькой Анисим справился бы в полминуты, хотя можно было предположить, что этот парень не так прост, как казался с виду. Анисим знал, что такие вот ладненькие и легкие в драке оказываются верткими, быстрыми и злыми, — куда злее крупных и плечистых. Держали ведь его за что-то в футбольной команде. И бледное лицо Борьки было хуже, чем у других, — с ухмылкой. Те трое, что шли за ним, наверное, даже и не злились, а просто собирались помочь Борьке со всей дружеской добросовестностью. А Борька весь кипел, и пританцовывал, и подергивал в ухмылке бледными губами. У Анисима стало пусто на душе, а драться все равно не хотелось, потому что он не испытывал никакой ненависти ни к Борьке, ни к его друзьям.