Я никогда не видела его, и в моем представлении оно действительно было черным. И мокрые черные скалы возвышались на его берегах.
Когда я сказала тебе об этом, ты засмеялся. «Чаще всего оно голубое», — сказал ты. Но я не могла поверить, что люди гибнут в голубом море.
Ты выписался из госпиталя через неделю после нашего знакомства. Я ждала тебя у подъезда. Мы оба были смущены: ведь мы впервые увидели друг друга при дневном свете. К тому же на тебе был уже не госпитальный наряд, а матросская форменка, отутюженные брюки. С виду ты был совсем чужой для меня.
Глаза у тебя оказались не такими черными, как показалось мне при первой встрече. Но выражение их было тем же: цепкий, пристальный и незащищенный взгляд человека, возвращающегося к жизни. Я видела, что ты тоже присматриваешься ко мне.
Мы пошли по переулку к моему дому. Мы шли держась за руки, но не смотрели друг на друга. Надо было справиться с волнением и привыкнуть друг к другу. А прикосновение твоей руки было удивительно знакомым. И тебе было знакомо мое прикосновение. И мы крепко держались за руки, словно боялись потерять друг друга.
В этот вечер мы не пошли на нашу скамейку. Мы сидели в комнате втроем: ты, я и моя мама. Последние дни она лежала, но тут ни за что не захотела оставаться в постели.
На столе стояла бутылка кислого крестьянского вина. Были еще кукурузные лепешки и немного овечьего сыра. И — запасы из твоего матросского пайка: буханка белого хлеба, американская свиная тушенка. И конечно — мандарины. Словом, целый пир.
Это была наша свадьба.
Потом мы ушли в той же квартире в маленькую комнатушку, которую я сняла накануне, ожидая твоей выписки из госпиталя. Ты сказал мне тогда:
— Такое дело, Свет: отпуск дали всего на две недели.
И, заметив, что я испугалась, добавил поспешно:
— Дважды семь — четырнадцать. Четырнадцать на двадцать четыре — триста тридцать шесть… Все зависит от того, как подойти к вопросу. Впереди — триста тридцать шесть часов. Это не так мало.
Ты хотел утешить меня, а получилось наоборот. Это страшно, когда будущее отмеряется часами, а не десятилетиями…
В этой комнате нас и будили по утрам крики торговцев и цоканье копыт сереньких как мыши осликов по булыжнику. «Карто-о-опили, картошка!» «Мацони, мацони!» «Персик адэлаица!» («Адэлаица» — это значит «отделяется». Крестьянин продавал персики особого сорта, у которых косточка легко отделяется от мякоти.) Все это стоило бешеных денег, и покупать мы ничего не могли. Мальчишки кричали заливисто: «Самовари пие-е-есок!» И среди этого пения — сдержанный русский бас: «Точить ножи, ножницы, мясорубки починяем!»
Больше я не хочу вспоминать… Если прибавить к тремстам тридцати шести часам еще сто шестьдесят восемь (первая неделя знакомства), получится пятьсот четыре часа. Но правильнее вести счет наоборот. Выходит три недели. Всего три недели, наполнивших потом всю мою жизнь на десятилетия вперед. В конце концов они кончились, и с момента, когда мы попрощались с тобой на тбилисском вокзале, прошло двадцать пять лет…
У моей беды есть свой вкус, запах, цвет и звук. Это металлический вкус мандаринов (он металлический, когда ешь их вместо хлеба). Шум ночного дождя в листве. Оранжевый огонек папиросы, вспыхивающий в густо-синей ночи. Запах вокзальной дезинфекции и паровозного дыма. Вот, в общем, все, что мне осталось от тех трех недель…
В самом деле, странная штука человеческая память. Тот парень в голубой футболке и кепке с кнопочкой, что в незапамятные времена пил газированную воду возле станции метро «Арбатская», с каждым годом все больше становится похожим на тебя. И я не хочу думать о том, что это «из области подсознательного». Ведь если это действительно был ты, то тогда к трем неделям прибавляются еще несколько лет.
4
На улице была жара. Утром столбик градусника за окном подбирался к двадцати шести, а сейчас, наверное, было уже все тридцать. Но Светлана Николаевна любила жару, любила лето. Она постояла на самом солнцепеке, закрыв глаза, с удовольствием чувствуя, как солнце греет лицо, шею. Прикосновение солнечных лучей было живым: словно кто-то осторожно положил тебе на обнаженные плечи ласковые, но вместе с тем требовательные, жаркие ладони.
Сегодня не хотелось работать, не хотелось идти в пропахший вокзальными запахами административный корпус тюрьмы. Не хотелось разговаривать с подзащитным — двадцатипятилетним студентом Института иностранных языков, попавшимся на валютной сделке.
Где-то на свете существовали лесные поляны, кроваво-красные капельки земляники прятались под узорчатыми листьями. Бесшумно росли грибы. Плескались реки, и от лодок пахло раскалившейся на солнце масляной краской. И так ясно представился и этот запах, и вкус земляники на губах, и таинственный сырой дух грибницы — руку только протянуть!