— Вот такая у меня свадьба!
И Анисим увидел у нее на глазах слезы.
— Ну-ну, — смущенно сказал Олег, — все пройдет, все забудется.
— Это не забудется, — сказала Марианна, снимая пальцем слезы с накрашенных ресниц. — Моя бабка всю жизнь хранила фату. Шестьдесят лет. А ты — забудется.
— Ну что я мог сделать?
— Ничего, — печально сказала Марианна. — Нет у меня больше ни родителей, ни брата, — она попыталась улыбнуться, — круглая сирота!
— У сироты, между прочим, есть муж, — важно сказал Олег. — Он, правда, не добытчик, а только студент. Но…
Марианна взяла со стола бокал, осторожно, за ножку. Сказала непривычно серьезно и тихо:
— Пусть все они пропадут пропадом! Пусть бесятся. А я буду любить тебя, Олежек, всю жизнь. Сколько буду жить, столько буду любить. И пусть он будет свидетель, что я это сказала, — она кивнула на Анисима. — И не возьму у них никогда ни одного их поганого рубля! Клянусь, Олежек, на всю жизнь!
Она повернулась к Анисиму:
— У тебя, правда, можно будет некоторое время пожить?
— Да, — сказал Анисим. — Вечером договорюсь с родителями. Они поймут.
— Сегодня это еще не свадьба, — сказала Марианна. — Но свадьба еще будет. Обязательно… А теперь давайте есть и пить!
— Я недавно обдумывал тебя, — сказал Олег Анисиму, пережевывая бутерброд. — И пришел к выводу, что в тебе есть черты человека будущего.
— Ага, — Анисим, горько усмехнувшись, кивнул головой. — Если меня сейчас, в этой рубахе и с этими украшениями на лице, показать людям, они скажут, что это скорее человек прошлого. Питекантроп.
Марианна тихонько засмеялась. Она опять стала прежней. Смех у нее тоже был как звон стеклянных колокольчиков. Словно их треньканье, что снова звучало у нее внутри, вдруг вырвалось наружу.
— Ты прелесть, — сказала она Анисиму.
— Спасибо, — насмешливо отозвался Анисим.
— Говоря о человеке будущего, я имел в виду не твой вид, — уточнил Олег, — а твое душевное бескорыстие.
— Спасибо, — опять сказал Анисим.
Слова Олега не понравились ему, хотя в них и не было ничего обидного. Наоборот. Но то, что Олег назвал душевным бескорыстием, сколько Анисим помнил себя, всегда приносило ему только одни неприятности.
Голова продолжала болеть, и Анисим чувствовал, как опухоль вокруг глаза все растет, пульсируя. И это — минимум на две недели, Анисим знал по опыту. Что ни делай — всякие там компрессы, примочки, — все равно не меньше двух недель будешь пугать своим видом людей. Сейчас все вокруг глаза красное. Потом станет коричневым, а потом черным. Совсем черным, как тушь. А потом — зеленовато-синим. И, наконец, лимонно-желтым. Полная палитра… А губа все еще была онемевшей, как после новокаина. И получилось так: даже если он и был бы подготовлен к завтрашнему экзамену, идти в институт в таком виде все равно было нельзя. Вот тебе и последствия душевного бескорыстия…
Олег и Марианна сидели, взявшись за руки, и отрывались друг от друга только для того, чтобы поспешно сунуть в рот кусок колбасы или отхлебнуть вино из бокала. Вид у них был совсем ошалевший. Но Анисим почему-то подумал, что они не будут счастливы друг с другом.
Анисима не интересовали проблемы семейной жизни, и статей на эту тему он не читал. Но ему казалось вполне естественным, если на стол накрывает женщина. Во всяком случае, дома он никогда не видел, чтобы отец мыл посуду или стирал. И не мог представить себе этого. И у бабки Усти были на этот счет свои твердые убеждения: она презрительно фыркала, если видела мужчину с авоськой. Она считала, что мужчина и женщина рождаются на свет для разных дел. Она, например, не прощала мужчинам трусости, и Анисим подумал, что ее, единственную в доме, не смутят синяки на его лице…
Характер у бабки Усти был сильный и воинственный. Она никому не давала себя в обиду. Но и она вызывала у Анисима, как и отец, чувство жалости. И в ней тоже было что-то беззащитное. Сегодня утром, когда она шла по участку в берете, сдвинутом на ухо, и с сигаретой в зубах, сосед Удочкин смотрел ей вслед со страхом. А Анисиму было жаль ее, потому что он видел: бабка Устя изо всех сил старается казаться грозной и величественной, а ее тоненькие ноги передвигаются с трудом и вызывающе сдвинутый набок берет на ее маленькой голове выглядит смешно…
Странное это чувство жалость, и возникает оно часто совсем некстати. Утром Рита стояла у кромки воды и с наслаждением грелась на солнце. А ему на какую-то секунду вдруг стало остро жаль ее, потому что, обнаженная, она казалась беззащитной у этой широкой реки с пароходами, под огромным небом… Потом ему было жаль бабку Устю, а потом Удочкина, по-стариковски суетившегося со своими столбами, потом Владика — очень уж хотелось тому унести магнитофон…