— Вот ведь как тебе досталось, бедняге… Вот ведь как!
И Вероника, уже окончательно не сдерживаясь, приникает щекой к ее плоской груди, с виднеющимися в глубоком разрезе платья смуглыми ключицами.
Варвара, обняв ее одной рукой за плечи, приподнимает с кресла и ведет в кабинет шефа.
— Посидим здесь. Сюда никто не придет. Шеф звонил, из Госплана поедет прямо на дачу… Вот как досталось! Ай-я-яй!
Она ставит на журнальный столик перед Вероникой стакан с водой. Идет к шкафу в углу, что-то делает там. Потом отпирает сейф.
Здесь тоже очень тихо. И Вероника слышит легкое, сухое, стрекозиное шуршание, которое всегда, как ей кажется, сопровождает стремительные движения Варвары.
Рядом со стаканом воды Варвара ставит перед Вероникой две крохотные рюмочки и початую бутылку коньяка.
— Это наши с шефом похоронки. Служебная тайна. Будем еще секретную кофеварку у меня в приемной оборудовать. Шеф в заграничных командировках насмотрелся: у каждого босса в кабинете бар и кофе. «Давай, говорит, Варвара, не отставать от веяний времени». А министр наш, как ты знаешь, на любом уровне только боржом признает. Вот и хоронимся, как дети.
Шеф Варвары человек пожилой, с усталыми, застенчивыми, совсем не подходящими для начальника глазами.
— Это для зарубежных гостей, — говорит Варвара, кивнув на бутылку с коньяком. — А для самого у нас другое имеется.
Она выдвигает ящик письменного стола, зачерпывает оттуда в горсть алюминиевые патрончики, маленькие флаконы.
— Вот: валидол, валокордин, кордиамин…
Вероника благодарна Варваре за то, что она говорит о всякой ерунде и не пытается дополнительно травить ее душу жалкими словами сочувствия.
Варвара приоткрывает дверь в приемную и по своему обыкновению присаживается на угол стола, словно стрекоза на ветку, выставив смуглое острое колено. Говорит:
— Они, мужчины-то, — как дети. До седых волос, до скончания века, пока есть силы, играют во всякие свои игры. Мой Станислав со своими книжками, этот — с кофеваркой. — Она ласково и печально усмехается. — Мы, бабы, посерьезней. Мы в жизни другим заняты: родить, выкормить, уберечь… Над детской люлькой, у плиты, над корытом, у кровати больного — жизнь проводим. Не до игр тут. С малого детства, с первой своей куклы, приобщаемся к этому главному, и так до старости. И потому детство из нас быстро уходит… Здоровому радость дать, больного ободрить… А главное наше дело — сберечь. Ребенка сберечь, свей дом. И его, неразумного царя природы, чтоб не зашибся, не сгиб в своих играх. Сберечь!
Она наливает коньяк в рюмки.
— Выпей, Вероничка. Немножечко. Силы понадобятся… Хочешь, я туда позвоню через час?
— Нет, — говорит Вероника. — Я сама.
Она благодарна Варваре за ее предложение. Но ей кажется, что это будет предательством, если она передоверит кому-то этот звонок, попытается хоть на немного увильнуть, отсрочить ту боль, что, может быть, ждет ее через час. И Варвара, кажется, понимает это, потому что ни на чем не настаивает. Говорит, подняв рюмочку:
— Выпьем, Вероничка, за горькую и святую нашу бабью долю… И очень жалко мне тех из нас, которые не понимают этого и сами в мужские игры рвутся.
— Почему, Варя, мне все две недели кажется, что я в чем-то перед ним виновата? — говорит Вероника.
— В любви ты своей виновата, — отвечает Варвара. — И ни в чем больше.
Она вертит в сухих пальцах пустую рюмочку, задумчиво рассматривает ее на свет.
— Дети они… Иногда по-доброму играют, а иногда — ох, как страшно!
Она говорит неторопливо, вполголоса, продолжая усмехаться ласково и горько, и эта ласковость и горечь в ее голосе, и даже привычный сладковатый запах ее духов действуют на Веронику успокаивающе.
— Автомобили всякие изобретают, самолеты. Чтоб побыстрей, сломя голову… О-ох!
Варвара ставит рюмочку на стол. Говорит виновато:
— Все эти рассуждения мои, конечно, бабьи, глупые. Ученые про это по-другому говорят. Но только мы-то знаем, какие они без нас, эти самые мужички, беспомощные.
Она снимает телефонную трубку, набирает номер.
— Саша? Варвара Павловна говорит. Если Веронику Ильиничну будут спрашивать, скажешь, что ее мой шеф вызвал. И пусть не суетятся.
Она кладет трубку. Говорит убежденно и твердо:
— Все будет хорошо, Вероника. Чует мое сердце. Держись, голубка. Не много осталось. А я рядышком буду.
Олег и Марианна продолжали сидеть на диване, плотно прижавшись друг к другу, сцепив руки, и о чем-то говорили вполголоса. Анисим не вникал в смысл их слов, потому что не испытывал интереса и потому что Олег и Марианна предназначали свои слова только друг другу и разговаривали так, словно Анисима не было в комнате.