— Говорят, что трудности закаляют человеческую душу, — сказал он. — Может, это и так. Но унижения наверняка ее разрушают. У меня, Аська, что-то погано на сердце. Марианна права: такой день должен остаться в памяти на всю жизнь. А тут… пинки в живот, драка. И тебе, бедняге, досталось.
— Ничего, — усмехнулся Анисим, — заживет. Зато вам с Марианной будет о чем рассказывать внукам.
— А как ты думаешь, Борька и дружки не могли выследить, куда мы поехали? — уныло спросил Олег.
— Да нет. Они, по-моему, уже выпустили пар. Не будет же Борька всю жизнь тебя бить. К тому же мы добирались на перекладных…
— Пожалуй, ты прав, — вздохнув, согласился Олег.
— Так что живите спокойно. И лучше вам никому не открывать двери. Если хочешь, я приеду завтра с утра.
— Приезжай. Так будет спокойнее.
— Ну ладно, привет! Все будет нормально. Во всяком случае, сегодня, — сказал Анисим.
Час назад Анисиму не хотелось ехать на дачу. Даже мысль о том, что надо разыскать в лесу Риту, Татьяну и Сергея Петровича, стала вдруг противной. И вообще было неприятно думать о них. Черт с ними! Случившегося не поправишь. Не хотелось никакой суеты, никаких волнений, никакой боли. А сейчас опять нетерпение вдруг стало овладевать им. Оно было таким жгучим, что требовало немедленных действий. Анисим даже стиснул зубы от этого захватившего все его существо, унизительного нетерпения. И Анисим подумал, что если у Олега и Марианны все неприятности на сегодняшний день действительно позади и они могут теперь спокойно нежиться в чужой квартире, то совсем не известно, что еще ждет сегодня впереди его, Анисима. Что он еще натворит? А он уже чувствовал: натворит.
Сейчас половина пятого. К пяти он доберется до вокзала. Позвонит с вокзала матери — и на дачу…
Что-то будет, подумал Анисим, но уже без досады, а даже с веселым и злым любопытством.
К пяти часам садовые скамейки окончательно опустели. Ушли пенсионеры, исчезли детские коляски. И собак увели. Только на противоположном от Димова и Оли берегу пруда по зеленому газону ошалело носился взад-вперед рыжий сеттер. Разогнавшись, он вдруг резко сворачивал в сторону, и тогда его несло боком. Едва устояв на лапах, он снова ложился в гон. Видно было, что пес совсем молодой и счастлив своей молодостью… Исчезли и те трое на качелях. Димов не заметил, когда они ушли.
— Ты не помнишь, где здесь ходил трамвай? — спросила Оля.
— Зачем тебе?
— Прошлым летом я сидела вон на той скамейке. Как всегда, ждала тебя. А рядом сидели старик со старушкой и разговаривали по-французски. Потом старик спросил меня, почему здесь нет трамвая. Оказалось, что это туристы из Франции. Они разыскивали по Москве булгаковские места. Очень гордились, что прочли «Мастера и Маргариту» по-русски. Правда, со словарем.
— Этого уже и я не помню, где здесь ходил трамвай, — сказал Димов. — Кажется, вдоль той ограды. Значит, бутылка с подсолнечным маслом разбилась у той калитки. И там бедняга Миша Берлиоз поскользнулся, и ему отрезало трамваем голову.
— Старичок очень сокрушался: «Нет трамвай, нет трамвай!» Надо же, прилетели аж из Парижа, а трамвая нет.
Олин голосок звучал весело. Она болтала, видимо, для того, чтобы отвлечь Димова от мрачных мыслей.
Димов посмотрел на часы. Через пятнадцать минут надо было звонить Веронике. Но это уже не вызывало тревоги. Наверное, как всегда, Вероника потребует, чтобы он точно сказал, когда собирается вечером вернуться на дачу. Или попросит его поехать с ней, потому что у нее тяжелые сумки. Словом, что-нибудь вполне обычное. Но позвонить надо.
— «Нет трамвай, нет трамвай!»
Оля веселилась, передразнивая незадачливого старичка француза…
Качели были пусты и неподвижны. И скамейки в душных аллеях были пусты. Только веселый молодой сеттер рыжим огоньком метался вдалеке по зеленому газону, вертел головой, пытаясь укусить себя за вислое шелковое ухо. Устоявшееся за день, загустевшее солнце роскошно раззолотило жалкий квадратный городской пруд с деревянными домиками и кормушками для уток. По чахлой траве, как куры в деревне, дергая головками, бродили голуби — давно уже надоевшие горожанам нахальные, красноглазые птицы.
Димов, сощурясь, смотрел на веселого пса, на пруд, на голубей, прислушивался к голосу Оли. И вдруг подумал: а ведь она моя единственная за всю жизнь любовь. И мысль эта ошеломила его.
Он отвел взгляд от голубя, жадно клевавшего хлебную корку, и посмотрел на Олю. И почувствовал, что внезапно в нем зародилось смятение. За полтора года это лицо стало для него знакомым каждой своей черточкой. Он мог восстановить его в памяти в любую минуту в мельчайших подробностях: маленький рот, тяжеловатый подбородок, нежные, аккуратные крылышки ноздрей, черные полоски туши на верхних веках, продленные от уголков глаз к вискам. Юные густые волосы ее даже на морозной улице казались теплыми на взгляд. Его ладони всегда помнили их нежное тепло. А сейчас это лицо показалось ему чужим и опасным.