Странное было с утра настроение. Еще три дня назад казалось, что жизнь кончилась. А сегодня проснулась с таким ощущением, словно весь груз прожитых лет внезапно упал с плеч…
Походить бы по жаркой летней Москве. Просто так, без цели, как ходилось в юности. Но дела есть дела!
У этого Дмитрия Петрова (кличка «Дик»), на свидание с которым надо было ехать, — пухлые руки и очень белое круглое лицо с нежной кожей. А рыжеватые волосы уже поредели со лба. И взгляд спокойный, умный, — взгляд умудренного долгой жизнью мужчины.
Разговаривая, он смотрит прямо, говорит обстоятельно, взвешивая каждое слово. И в глубине его опытных глаз Светлана Николаевна иногда улавливает снисхождение и жалость. Кажется, он считает ее наивной дурой-идеалисткой.
Когда были арестованы его компаньоны, он сбежал и двое суток ездил в электричках между Москвой и Раменским, ночевал в лесу. А потом сам пришел в милицию.
Он ни от чего не отрекался, не старался запутать следствие и, казалось, не меньше следователя был заинтересован в том, чтобы все в деле было в ажуре.
С точки зрения защиты дело было простое. Обвиняемый сам отдал себя в руки правосудия. Потом — чистосердечное признание… И в биографии «Дика» есть немало такого, что давало адвокату возможность просить суд о снисхождении. Отец погиб на фронте. Мать — инвалид, на пенсии… После окончания школы — год службы на флоте. Простудился при исполнении служебных обязанностей. Туберкулез. Пенсия маленькая. Доход семьи минимальный. Несмотря на это, поступает в институт. Отличник…
У суда нет оснований не верить в искренность его раскаяния. И Дик Петров это знает. Он сам подсказал Светлане Николаевне всю схему ее защитительной речи. По-деловому, обстоятельно. А в глазах его чуть-чуть светилось то самое снисхождение. И Светлана Николаевна тогда впервые подумала о том, что он презирает ее. Презирает и следователя, которому охотно во всем признавался, заранее презирает судью, перед которым будет каяться спокойным, ровным голосом.
Он совершил валютную сделку, стараясь проделать это с наибольшей для себя выгодой. Сейчас он готовился совершить сделку с судом. И тоже с наибольшей для себя выгодой. Раскаявшийся преступник может рассчитывать на мягкий приговор, прежде всего, потому, что доставляет суду меньше хлопот.
Когда Светлана Николаевна спросила его, как он собирается жить после отбытия наказания, он сказал:
— Я теперь хорошо понял, что судьей быть лучше, чем подсудимым.
— Почему же именно или судьей или подсудимым? — спросила Светлана Николаевна.
— Такова жизнь, — сдержанно ответил Дик.
Он вообще был сдержан. Охотно говорил только о фактах: где, когда, с кем и за сколько. И сразу же замолкал, как только ему начинало казаться, что Светлана Николаевна пытается заглянуть ему в душу.
И только однажды он позволил себе быть откровенным, когда в ответ на какое-то замечание Светланы Николаевны сказал:
— Все воруют. По мере сил. Только одни попадаются, а другие нет.
— Как это все?
— А очень просто. Вам это лучше моего известно.
— Я так не думаю.
— Странно. С вашей профессией вы, наверное, немало насмотрелись. Видели и таких, которые могут убить человека за десять рублей.
— Видела.
— И защищали?
— Бывало.
Это уже было попыткой самому заглянуть к ней в душу.
— Значит, вы считаете, что и я ворую по мере сил? — спросила Светлана Николаевна.
— Не имеет значения, — сказал Дик и пожал плечами. — Ведь не вас будут судить.
Да, раскаяние его было только ставкой в предстоящей деловой операции… Что ж, и это она уже видела. Довольно распространенный случай. Но запомнился больше всего один, давний, наверное потому, что произошло это в первый год ее адвокатской практики… Защищала она рецидивиста. Попался вторично на вооруженном ограблении. Мужчина лет пятидесяти. Худой, изможденный, с хронической бронхиальной астмой. И второй диагноз: хронический алкоголизм. Дело было безнадежное. Семью бросил. От алиментов уклонялся. В колонии нарушал режим. После освобождения прогулял на свободе всего только месяц… Зацепиться в этом деле адвокату было решительно не за что. Но он сам о себе позаботился. Так же как и Дик, сразу во всем признался. И стал каяться… Она по сей день помнит его тихий, хрипловатый, прерываемый одышкой голос. Он называл ее дочкой. Говорил о семье, о брошенных детях. Он был беспощаден к себе. Вспомнил о начальнике колонии, пытавшемся сделать из него человека. Рассказывал о том, какая это страшная, изматывающая душу вещь — запой. И плакал — тихо, горестно. Обо всем этом сказал и на суде. И там плакал. Но суд не счел раскаяние подсудимого достаточным основанием для смягчения приговора. И тут, прямо в зале суда, произошло преображение. Она никогда не видела лица, искаженного таким гневом. И тихий голос его вдруг обрел силу. Он изрыгал чудовищный мат. Он обрушил его на весь мир. Он кричал о том, что зря не «пришил» того гада, которого собирался ограбить. А ей, брызгая слюной, орал, что она потаскуха и дура и нечего ей было браться за дело, раз ни хрена не умеет, кроме как спать с мужиками… А на следующий день он потребовал, чтобы она написала кассационную жалобу. И тут перед ней впервые встал вопрос о том, как далеко может распространяться адвокатское милосердие. Ибо в кассационной жалобе ей не на что было ссылаться, кроме как все на ту же искренность раскаяния подсудимого. И еще пришлось задуматься над тем, должен ли адвокат относиться к своему подзащитному, как, например, врач-психиатр относится к больному, — не обижаясь на то, что тот всякий раз пытается его задушить?.. Наивные вопросы молодости.