Оля сердито щелкнула зажигалкой, закуривая новую сигарету.
— Ты меня разлюбил. Когда это случилось — не знаю. Но уже не любишь.
— Нет, — сказал Димов. — Нет. Я не просто люблю тебя. Я тебя обожаю. Понятно? Слово старомодное, но другого, точнее, не подберешь.
— Еще, — требовательно сказала Оля.
— Что еще?
— Про любовь.
— Вот ты сидишь и дымишь, как паровоз, и злобно пускаешь дым носом. А девушке неприлично, неженственно пускать дым носом. И глаза у тебя сейчас как у ведьмы — черные и злые. А я тебя обожаю. Честное слово! Я и эту вот глупую книжку обожаю, потому что она лежит на твоих коленках. Понятно?
— Да, — сказала Оля.
— А теперь взгляни на того рыжего с хвостом, что носится там по газону, — сказал Димов. — Видишь, какой он молоденький и счастливый. Он твой ровесник. По сравнительной возрастной шкале ему лет двадцать с небольшим. А я уже не умею так радостно болтать ушами.
— А ты попробуй, — сказала Оля.
— Нет, — Димов улыбнулся, — не смогу.
Оля осторожно и ласково провела ноготком по глубокой морщине на его щеке.
— Если мне брезжит впереди какая-нибудь неприятность или горе, — мягко сказал Димов, — я всегда точно знаю, что мне предстоит пережить и через что пройти, пока я не поборю эту неприятность или не примирюсь с нею и не успокоюсь. Называется — жизненный опыт… Всегда все видеть вперед. Ты помнишь последние любовные стихи Дениса Давыдова?
— Да… «Ты взгляни, молю, на тоску мою, и улыбкою, взглядом ласковым успокой меня, беспокойного, осчастливь меня, несчастливого».
— Ты знаешь, кто она была, эта девушка?
— Пензенская помещица Золотарева. «Девушка выдающегося ума и образования». Это из отзыва современника…
— Ей было восемнадцать, а ему пятьдесят. Так, кажется? Он посвятил ей, пожалуй, лучшие из своих любовных стихов. И ушел с ее пути. А потом — умер.
— Умер не сразу, а через три года, — сердито сказала Оля. — Потому что испугался. А мог бы прожить счастливым эти три года. И может, жил бы еще.
— Может быть, — сказал Димов. — А возможно, умер бы еще раньше. «Успокой меня, беспокойного…» В твоем возрасте не умеют успокаивать…
— Ты прав, — хмуро сказала Оля. — Как всегда. До отвращения прав.
— Это тоже из жизненного опыта, — усмехнулся Димов.
— Я не знаю, сколько лет тому рыжему с хвостом, — помолчав, сказала Оля. — Но то, что я такая же глупая, как он, — это верно. И тут ты прав. Опять прав… Но мне осточертели эти разговоры на тему «вы» и «мы». «Вы» — хорошие. «Мы» — плохие…
— Нет, — ласково и шутливо сказал Димов. — Вы тоже хорошие и во многом, наверное, лучше нас. И брюзжим мы из зависти… Мы ездим на работу на троллейбусах и в метро. А вы не задумываясь роскошно тратите последний рубль на такси, а потом обедаете сигаретами. Мы любим работать в тишине. А вы умеете готовиться к экзаменам или писать диссертации и вообще жить круглые сутки под грохот магнитофонов с выходной мощностью в пять ватт. А нам завидно, нам до слез обидно, что у нас не такие крепкие нервы и что мы уже не способны на большие и малые безрассудства.
Оля отвела от него взгляд и смотрела куда-то за спину Димова, погруженная в свои, как всегда, недоступные ему мысли. Одно только можно было сказать точно: мысли эти были невеселые.