Он смотрел на ее ставшие сумрачными, потерявшие блеск глаза с полосками туши на верхних веках, над ресницами, на маленький, упрямо сжатый рот, на отяжелевший подбородок и думал о том, что нет никакой возможности что-то вразумительно объяснить ей, потому что его благоразумие лишь раздражает ее. И она права: благоразумие — это у нее будет потом, это ей еще предстоит в ее долгой, отдельной от него жизни.
И еще она будет права, если спросит его напрямик: почему, если он так благоразумен, ему не быть благоразумным до конца? Почему ему действительно не уйти ко всем чертям, не раствориться, не исчезнуть?.. А как ему решиться на это? Ведь это значит — своей рукой раз и навсегда погасить в душе последний, обманный свет молодости.
Он с опаской поглядывал на ее сумрачные, отведенные от него глаза, осененные молодо поблескивающими, выгнутыми ресницами, на ее розовый, плотно, словно от затаенного горя, сжатый рот и, замерев, ждал, что эта нелегкая задумчивость сейчас завершится обычным взрывом и она, как это уже бывало не раз, наговорит ему жестоких слов. И он сказал осторожно, пытаясь предотвратить этот взрыв:
— Тебе очень не повезло два года назад. Я случайно забрел тогда на вечеринку к Тайшетову.
— А тебе повезло? — спросила она тихо. Голос у нее был бесстрастный.
— Да, — сказал Димов. — Хотя я уже говорил тебе, что никто никогда не доставлял мне столько обид и неприятных минут. И все равно мне посчастливилось.
Оля молчала, погруженная в свои думы. Потом сказала все тем же бесстрастным, лишенным живых интонаций голосом:
— Не терзайся, это я сама тебя выбрала. Ты ни при чем. Я сама.
— Ну, это не совсем так, — сказал Димов. — Наверное, я тоже хоть немного «при чем»…
— Нет, — упрямо сказала Оля.
— Ты иногда так сердито говоришь о своей любви, что я начинаю удивляться: за что же ты меня любишь?
— Не знаю. Ни за что. За все.
— И опять это сказано так сердито, словно ты говоришь не о любви, а о ненависти.
— Да, — сказала Оля.
— Что «да»?
— О ненависти.
— Не понимаю, — сказал Димов.
— И никогда не поймешь.
Димов замолчал. Он с тоской подумал о том, что ни к чему хорошему этот разговор не приведет. Опять все кончится очередной ссорой.
— Ой, смотри, — сказала вдруг Оля, — его уже уводят!
На том берегу пруда толстенький мальчик в голубых шортах надевал на рыжего сеттера ошейник. Тот стоял, присмирев, покорно опустив голову.
— Глупый! Надо было убежать! — сказала Оля.
Димов с облегчением увидел, что ее глаза снова засияли весело, сумрак сошел с лица. И он в который уже раз подумал, как это все-таки странно и непонятно: оказывается, надо было прожить большую жизнь, длиной в полвека (оглянешься назад, и оторопь берет, откуда хватило сил пережить все, что пережито), чтобы попасть в полную и безоговорочную зависимость от этой вздорной девочки, от того, сияют ли ее глаза радостью или источают злобу. Ловить затаенные интонации ее голоса, полностью зависеть в своем душевном состоянии от мимоходом брошенного ею слова.
— Куда ему бежать? И зачем? Он знает, что его поведут к миске с едой, — сказал Димов. — Он не может один.
— И в этом мы с ним похожи, — сказала Оля.
Это опять был опасный поворот, и Димов внутренне замер. Но Оля говорила весело:
— Его любят, его гладят по шерстке и… водят на поводке. Одним словом, любят, но не уважают.
— Хватит аналогий, — сказал Димов. — Они уже натянутые. И потом — я тебя уважаю. Я, например, никак не могу понять, когда ты успела изучить три языка.
— Это очень просто, — со скромной гордостью сказала Оля. — В течение года по два-три часа в день, хоть умри. И готово.
— Я десять лет в школе и потом в институте учил: «Их бин, ду бист, ер ист». «Плюскуамперфектум». А попал в ГДР и не мог понять ни одного слова. И все мы так до войны зубрили: «Их бин, ду бист…» И сделали из этого стишки: «Их бина, ду бина, полено, бревно, что Петя (или Маша, или кто-нибудь еще) скотина, известно давно…» А вообще ты человек вздорный, но образованный. Например, сразу все вспомнила про Дениса Давыдова.
— Это моя профессия.
Оля улыбнулась. Но Димов чувствовал, что она сейчас не вслушивается в его слова. О чем она думала?
Задохнувшуюся от жары листву деревьев местами уже тронула августовская желтизна. И Димову вдруг почудилось в знойном воздухе пронзительное и чистое дыхание осени. Да, скоро придет осень, любимая его пора, — но, может быть, уже без Оли. Осень в Москве — иней по утрам на увядших газонах и чугунных оградах бульваров, на троллейбусных проводах. И за каждым автомобилем начнут виться легкие клубочки пара. А первого сентября город заполнят праздничные стайки школьниц. Осенние птицы городов — школьницы в белых передничках. И вот такой же совсем недавно (каких-то семь-восемь лет назад) была и Оля.