Димов сказал:
— Мне надоело здесь. Пойдем в какое-нибудь кафе.
— Нет, — сказала Оля. — Через пятнадцать минут я уйду. Я сегодня занята. Меня пригласил один знакомый художник. Хочет показать свои работы.
— Он что, влюблен в тебя? — стараясь, чтобы его голос звучал беззаботно, спросил Димов.
— Да, — просто сказала Оля. — И даже недавно предложил мне выйти за него замуж. Говорит, что никогда не встречал девушки красивей.
— Ну, это мы все говорим в определенных обстоятельствах, — зло усмехнулся Димов.
— А мы это знаем, и все равно это на нас действует.
Димов принялся разминать сигарету. Он делал это долго и тщательно, пытаясь овладеть собой.
— Ты даже не поинтересовалась: а может быть, я свободен сегодня вечером?
— А я была уверена, что ты, как всегда, занят. И потом, почему только ты должен быть все время занят? Сегодня занята я.
— А я свободен.
— Ничего не поделаешь, — высокомерно сказала Оля. — Между прочим, он не просто сказал, что я красивая. Он сказал, что пропорции моего лица полностью совпадают с пропорциями на женских портретах старых голландских мастеров.
— Эстет, — усмехнулся Димов.
— Да. И эрудит.
Димов все вертел в пальцах сигарету. Слова Оли были открытым вызовом. Но он не хотел принимать его. Он знал, что она все равно уйдет и тем скорее, чем он больше будет удерживать ее. Такой уж был у нее характер. И Димов произнес с деланным смирением:
— Да, наверное, действительно ничего не поделаешь. Тебе надо идти. А жаль.
Он щелчком отшвырнул сломавшуюся сигарету, проследил взглядом, как к ней, судорожно дергая головками, заспешили голуби.
Оля смотрела на него спокойно и испытующе, словно ей доставляли странное удовлетворение та горечь и досада, которые он сейчас испытывал и которые не мог скрыть от нее. И Димов не выдержал.
— А я тебя не отпущу, — сказал он. — Не отпущу — и все!
— Отпустишь, — жестко сказала Оля. — Всегда отпускал и сегодня отпустишь.
Она открыла сумочку и принялась сердито запихивать туда книгу.
— Ты хочешь, чтобы я была с тобой или одна. Значит, почти всегда — одна. Или сидела дома под наблюдением родителей. Читала книжки. А мне надоело. Ревнуй себе на здоровье!
— Наверное, я должен воспринимать твою грубость как комплимент, — сказал Димов. — Ты сегодня разговариваешь со мной как с ровесником. А два года назад в кафе на Каляевской ты в первый раз сказала мне что-то не очень почтительное и вдруг испугалась. Помнишь?
— Помню. — Оля сердито теребила сумку, книга не влезала в нее. — А тебе что нужно — любовь или почтение?
— Хорошо бы и то, и другое.
Оля надменно передернула плечами. Перевернула сумку, взяла ее за уголки и вытряхнула все ее содержимое на скамейку. Из сумки вывалились еще две книги, полдюжины ручек и карандашей, начатая плитка шоколада с небрежно разорванной оберткой, пестрый мешочек с косметическими принадлежностями, красный гребешок, несколько записных книжек и деревянная баба-яга верхом на помеле. Было удивительно, что такое количество предметов вмещалось в обыкновенную дамскую сумку.
— А это что? — спросил Димов и ткнул пальцем в бабу-ягу.
— Это — ему, — сказала Оля. — На счастье и память.
— Когда-то очень давно я был в фольклорной экспедиции у духоборов, — помолчав, сказал Димов. — Есть такая секта. Они живут в Грузии, у турецкой границы. Их еще Николай Первый туда загнал. Я тебе о них рассказывал. Так вот, там мы познакомились с одной старушкой, очень древней. Она была когда-то горничной у духоборской богородицы Лушечки — Лукерьи Калмыковой. Вообще-то это была никакая не богородица, а обыкновенная помещица. Правда, с претензиями. Ее, например, очень интересовала тайна смерти: как это происходит — что живое становится мертвым? И она пыталась проникнуть в тайну. И вот эту самую бабусю, которой тогда было лет семнадцать, по приказу Лушечки вешали. Осторожно, правда. Подтягивали медленно на петле, а Лушечка смотрела ей в глаза, проникала в тайну. Потом девчонку откачивали и снова вешали… Прости, но ты иногда проделываешь со мной такие же эксперименты.
— Очень остроумно, — насмешливо сказала Оля. — Я тебе уже объясняла, что с тобой произошло бы, если б я стала королевой. Или, на худой конец, этой Лушечкой.