— Да, объясняла. Только не сказала: за что?
— За то, что я не могу без тебя! Ни днем, ни ночью, ни одной минуты не могу. У меня за полтора года не осталось никого — ни друзей, ни мальчишек-поклонников.
— Я знаю, что виноват перед тобой.
— Ни в чем ты не виноват, — гневно сказала Оля. — Я сама всех разогнала. Потому что мне нужен только ты. Такой уж у меня дурацкий характер.
Оля принялась старательно, в строгом порядке, укладывать все обратно в сумку — книги, карандаши, гребешок.
— Послушай, не ходи туда сегодня, на этот… вернисаж, — сказал Димов.
— Там не будет никакого вернисажа. Он хочет показать свои картины только мне. Мы будем вдвоем. И я пойду. Мне интересно. И не надо больше об этом.
Теперь в сумку влезло все — и та книга, которая не влезала до этого. Последней исчезла в сумке баба-яга. Оля задернула на сумке «молнию» и посмотрела на Димова. И то ли по трезвом размышлении, решив, что уже пора кончать жестокую игру, то ли искренне (Димов, как и всегда, не смог в этом разобраться) она вдруг резко изменила тон:
— Перестань! Ты с ума сошел! Ну что с тобой? Не надо никаких нехороших мыслей. Слышишь? Я ведь люблю только тебя!
Теперь ее глаза опять смотрели на него с обычной для нее беспредельной открытостью. Прежде такого взгляда было бы вполне достаточно, чтобы все сомнения Димова и отвратительное, мутное чувство ревности исчезли в одну секунду. Но с некоторого времени он знал, что Оля умеет лгать и глядя вот так — открыто и бесконечно честно. И он не успокоился, а почему-то с твердой убежденностью подумал, что если Оля уйдет сейчас, случится нечто непоправимое. И еще он подумал, что вот, кажется, они с Олей и оказались сейчас на пороге того, чего он ждал все эти полтора года.
Бывало и раньше, и бывало не раз, что они ссорились и Оля уходила. И отправлялась на какие-то сомнительные вечеринки и куда-то в гости, неизвестно к кому. Он и тогда терзался ревностью. А Оля злила его и развивала свои акселератские теории о свободной любви, и было невозможно понять, шутит она или говорит всерьез. Он всякий раз терзался, когда возле нее возникал какой-нибудь мужчина. Но потом они мирились и снова бывали счастливы. Почему же именно сегодня у него возникло чувство, что нынешний ее уход может стать окончательным, что он теряет ее навсегда? И вместе с тем он вполне сознавал, что у него нет права удерживать ее. Он ведь не мог сказать ей того, чего она все время ждала от него и что единственное удержало бы ее сейчас.
А Оля продолжала ласково:
— Успокойся, ну! Говорят, что он хороший художник. Этого я пока не знаю, но точно знаю, что он плохой человек. И он мне совершенно не нужен. Совсем, совсем не нужен. Ты веришь? А когда я захочу замуж, я выступлю по телевизору на конкурсе «А ну-ка, девушки!». Всесоюзная ярмарка невест. Современный размах, десятки миллионов зрителей! Я быстрей всех пожарю яичницу, лучше всех станцую краковяк, на вопрос: «Кто ваш любимый поэт?» — отвечу: «Есенин» или «Пушкин» — и займу первое место. И получу полмиллиона писем с предложением выйти замуж!
Оля шутила. А Димову было не до шуток. В конце концов, он все полтора года был готов к тому, что Оля уйдет от него. Но было нечто, чего он страшился еще больше, чем просто Олиного исчезновения из его жизни. Но об этом своем страхе он и вовсе никогда не решился бы сказать ей.
Сейчас, глядя в ее бесконечно честные, открытые, сияющие лаской глаза, он не мог ответить ей, что не верит ни одному ее слову. Человека с таким взглядом невозможно было оскорбить высказанным вслух недоверием. И еще Димов подумал, что не имеет права требовать от нее правды, потому что сам с первых дней построил их отношения на лжи. Ложь была обращена вовне, в окружающий их, не благосклонный к ним мир. Но когда-нибудь она обязательно должна была встать и между ними.
7
Анисим, спрятавшись в кустах возле своего участка, с нарастающей тревогой смотрел на пустую веранду дачи. Обычно в это время бабка Устя уже сидела за накрытым столом, хотя до приезда родителей оставалось еще часа два. Она всегда задолго начинала ждать их: усаживалась во главе стола, величественно выпрямившись, с дымящейся в длинном мундштуке сигаретой. И ждала.
По наблюдениям Анисима, жизнь бабки Усти вообще в основном состояла из ожидания. Утром она просыпалась раньше всех и ждала, когда проснутся остальные, и никогда не пила свой странный калмыцкий чай, пока все не сядут за стол. Потом сидела в гамаке, и читала газеты, и ждала, когда сварится суп. А потом накрывала стол к обеду и опять ждала. А по вечерам терпеливо дожидалась, пока лягут все, и только после этого уходила в свою комнату и ложилась сама.