Дверь с веранды вела в комнату родителей. А дальше была дверь в темный коридорчик и из него — вход в комнату бабки Усти.
Анисим двинулся в глубь дачи, всякий раз замирая, когда очередная половица тоненько взвизгивала под его подошвой.
Он выглянул в коридорчик. Дверь в комнату бабки Усти была приоткрыта. Из нее вливался в коридор зыбкий сумеречный свет — днем бабка Устя всегда завешивала окно от жары. И в этом сумеречном зыбком свете Анисим увидел выплывающий в коридор из комнаты голубоватый пласт табачного дыма. И одновременно в ноздри ему ударил едкий запах дешевой бабкиной сигареты. Бабка Устя была жива, она курила у себя в комнате!
Анисим одним прыжком перескочил коридорчик и распахнул дверь в бабкину комнату.
Бабка Устя лежала на диване. Изо рта у нее торчал длинный мундштук с дымящейся сигаретой. Она покосилась на Анисима насмешливым, блестящим черным глазом.
— В чем дело? Почему ты врываешься ко мне, как сумасшедший?
То, что бабка Устя легла днем да еще курила лежа, было само по себе необычным, было плохим признаком. Она никогда не разрешала себе этого. Но она была жива. И она курила… Мать всегда успокаивалась, когда бабка Устя после очередной болезни снова начинала дымить беспрерывно. Это бывало признаком выздоровления.
Лет десять назад бабка Устя серьезно заболела. «Скорая помощь» увезла ее в больницу. Отец был на работе, и в машине с бабкой Устей поехали мать и Анисим.
Анисим тогда был еще мал, и ему не приходило в голову, что бабка Устя может умереть. Ему было просто безотчетно страшно в белой машине, было страшно неподвижного, с мертво закрытыми глазами лица бабки Усти, страшно в длинном коридоре приемного отделения, пока за одной из дверей врачи осматривали бабку Устю, а они с матерью ждали. Потом двое санитаров на больничной каталке повезли бабку Устю по дорожкам прибольничного парка в лечебный корпус. Была зима и сильный мороз. Бабка Устя лежала, укутанная в больничные одеяла, в шерстяном платке, и ее крупный нос неестественно торчал вверх. Мать и Анисим шли сзади. И вдруг услышали повелительный и совершенно здоровый голос бабки Усти: «Дайте курить!» Санитары опешили. «Ты что, бабуся?» — «Немедленно остановитесь и дайте сигарету!» — «Ну и ну! — сказал один из санитаров. — Вот это бабуся!» И вставил бабке Усте в губы тоненькую, дешевую папироску. Чиркнул спичкой. «Черт знает что! — сердито сказала бабка Устя, высвобождая из-под одеяла тонкую руку. — Раздели, запеленали, как младенца, везут куда-то, не спросясь, и еще курить не дают». Ее черные глаза смотрели разгневанно. Санитары, посмеиваясь, покатили каталку дальше. А мать прижала Анисима к себе и, глядя вслед бабке, величественно возлежавшей на больничной каталке с дымящейся папиросой в зубах, заплакала и сказала: «Ну, теперь все в порядке, Асенька. Жива будет наша бабушка!» И бабка Устя действительно вернулась через месяц домой…
Анисим не ответил на вопрос бабки. Он стоял и счастливо улыбался.
— На Востоке есть такое проклятие: «Дай тебе бог иметь единственного сына», — сказала бабка Устя.
— Почему же это проклятие? — спросил Анисим.
— Как почему?.. Вот сейчас ты явился с разбитой физиономией. А потом, может, уйдешь на войну. Или свяжешься с дурной компанией. Или уедешь куда-нибудь к черту на кулички… Надеюсь, ты дал сдачи?
— Нет, — сказал Анисим.
— Почему?
— Так, — Анисим неопределенно пожал плечами. — Долго объяснять. Извини.
— Но что же все-таки произошло?
— Ничего особенного. Я был шафером на одной свадьбе.
Бабка Устя усмехнулась.
— Веселая, наверное, была свадьба, — сказала она.
Анисим никогда не задумывался над тем, любит ли он бабку Устю. Она была всегда, сколько он помнил себя. Она бывала строга и непреклонна. Она умела заставить бояться и слушаться себя. Но в те короткие минуты, пока Анисим сидел в кустах и смотрел на пустую веранду, он понял: совершенно невозможно, чтобы бабки Усти вдруг не стало.
Он стоял под ее строгим, насмешливым взглядом, неуклюже свесив длинные руки, переминаясь с ноги на ногу, и улыбался, и чувствовал, что улыбка у него счастливая и глупая. Это было так прекрасно, что выпуклые черные глаза бабки Усти были полны обычного, веселого, живого ехидства, что бесцветные ее губы решительно и твердо сжимали мундштук с дымящейся сигаретой.
— Который час? — спросила бабка Устя.
— Начало седьмого, — сказал Анисим.