Однажды Анисиму приснилось: он прозевал встречу Нового года — любимого своего праздника. Снилось, как он бежал за троллейбусами, а они перед самым его носом с шипением закрывали свои двери-гармошки. И трамваи бесшумно уносились по рельсам. Потом — пустынный перрон и ушедший поезд, ускользнувший из-под самой руки поручень вагона. И вдруг — сразу утро. И отчаяние, что встреча Нового года прошла без него, любимый праздник миновал и ничего уже не вернешь назад… Если б это случилось с ним наяву, он, конечно, огорчился бы, но не испытал бы такого отчаяния. А тогда, во сне, он даже заплакал, потому что происшедшее было непоправимо и именно эта непоправимость казалась ужасной.
Анисим вспомнил сейчас этот сон. Шумно дыша и обливаясь потом, он яростно вертел педали, и чувство, близкое к тому, что он испытал тогда во сне, переполняло его. Ушли все троллейбусы, все трамваи, поезд исчез в ночи, и ничего не вернешь, ничего не поправишь, потому что — поздно, непоправимо поздно…
Лес приближался медленно. И Анисим крутил педали все медленнее, потому что отчетливо понял, что ничего хорошего его там, в лесу, не ждет.
Достигнув опушки, дорога сворачивала влево и шла вдоль леса. А поляна, с которой утром поднимался дым, была, по расчетам Анисима, в чаще справа. Он соскочил с велосипеда, вкатил его в густые кусты. Вытер о джинсы вспотевшие ладони. И опять, как в Москве, когда прощался с Олегом, подумал, что испытания и неожиданности сегодняшнего дня не кончились.
Стараясь унять учащенное дыхание, он пошел в чащу, раздвигая ветви, продираясь сквозь кусты. Он был горожанином и в лесу всегда чувствовал себя неуверенно. Он продирался сквозь чащу, раздвигая норовящие хлестнуть его по лицу ветви неизвестных ему деревьев (он мог отличить только ель, сосну и березу), спотыкаясь о кочки, прятавшиеся в длинных лесных травах, обходя муравьиные кучи, напряженно вслушиваясь. И эти высокие чахлые лесные травы, и темные мхи, и запах лесной прели сегодня были враждебны ему.
И вдруг совсем рядом он услышал громкий и, как всегда, наигранно веселый смех Риты. А еще через два шага перед ним открылась поляна — вся сразу.
Рита сидела, прислонившись спиной к дереву, вытянув босые ноги с красными, наманикюренными ноготками. Ее круглое, крепкое, красновато-кирпичное от загара лицо с блестящими скулами было, как всегда, безмятежно спокойным, и широкая белозубая улыбка тоже была спокойной и безмятежной. Ей, видимо, было очень хорошо сидеть вот так на лесной поляне, прислонившись спиной к дереву, вытянув по теплой траве голые ноги, и смеяться, и щурить в смехе глаза. Рядом с ней, закинув за голову толстые белые руки, лежала на байковом одеяле Татьяна. Возле них на расстеленных газетах валялись красные огрызки помидоров, черная кожура от печеной картошки и возвышались две бутылки, те самые, что утром были в авоське у Сергея Петровича, — темная из-под вина, белая из-под водки.
Посреди поляны чернел загасший костер. Возле него сидел на корточках Сергей Петрович — тоже босой и без рубахи, в одной прозрачной нейлоновой майке, — сидел, упершись пухлым задом в голые розовые пятки, и зачем-то ворошил хворостиной груду пепла и загасших углей. Он тоже смеялся, наверное, какой-то собственной шутке. И ему, наверное, тоже нравилось сидеть на корточках возле загасшего костра, смеяться собственной шутке и ковырять хворостиной в пахучем сером пепле. Может, он выковыривал из него оставшиеся картофелины.
Анисим замер. Но только на секунду, потому что подумал, что получается как утром: словно он нарочно подглядывает и подслушивает.
С шумом и хрустом пробившись напрямик сквозь кусты, он вышел на поляну.
Сергей Петрович повернулся на шум. Бросил в кострище хворостину. Оглядел твердыми бирюзовыми глазами Анисима, его лицо — вспухшую губу, затекший глаз — и сказал добродушно, с благодушным удовлетворением:
— Ага, нарвался-таки, вояка!
А Рита крикнула весело:
— Аська! Вот молодец, что пришел!
Да, Олю действительно невозможно было обидеть высказанным вслух недоверием. И Димов только повторил еще раз:
— Жаль, что тебе надо идти… А может, посидим еще минут пять?