— Вставай, — примирительно сказала Оля. — Проводишь меня.
Она потянула его за руку, но он продолжал сидеть и сказал жестко:
— Не хватало еще, чтобы я провожал тебя на свидания с другими мужчинами! Ты слишком уж многого от меня хочешь…
Оля с силой вырвала руку из его ладони:
— Тебе не кажется, что ты говоришь гадости?
— Кажется. Но ревность чувство гадкое и мутное. И оно еще никогда никого не толкало на благородные слова и поступки. Наоборот.
— Тогда не ревнуй, — сказала Оля.
Очень все просто, подумал Димов. Не ревнуй — и все… А откуда ему взять уверенность, что сегодня вечером на софе-алтаре не будет бездумно, или со зла, или от отчаяния принесена в жертву последняя и, может, потому самая больная его любовь? Наверное, это эгоизм, но он хочет только одного: чтобы Оля пощадила его и п о д о ж д а л а, пока они вместе. Чтобы, уязвленная обидами и несбывшимися желаниями, она не п о т о р о п и л а с ь затоптать и убить их любовь. Но как ему верить ей, если она умудрилась сделать так, что за полтора года он почти ничего не узнал о ней?
— Извини, Оленька, — сказал Димов, — я останусь здесь. Я не пойду провожать тебя. Возможно, я устарел, как патефон, как самовар, как телевизор КВН, но в мое время девушки не ходили в гости к одиноким мужчинам.
— А мы вот ходим, — зло сказала Оля. — И не прощаем, если нам не верят.
— Что ж, иди. А я попытаюсь тебе поверить. Я тебе верю. Иди.
И, как это бывало всегда, лицо Оли преобразилось сразу, в какую-то долю секунды.
— Хорошо, не провожай, — сказала она ласково. — И, пожалуйста, верь мне. Я посижу там совсем немного, часов до восьми, и уйду. Конечно, я зря согласилась, но теперь действительно неудобно. Человек ведь ни в чем не виноват. А вечером я буду дома. Надо работать. Совсем зашилась со статьей. Кстати, ты очень помог мне. Некоторые твои мысли мне очень пригодились. Умница. Оказывается, фольклористы тоже кое-что понимают.
Она наклонилась к Димову и поцеловала его. Ее сияющие, черные, драгоценные глаза источали ласку, и поцелуй был легким и мимолетным.
— Не сердись, — сказала она. — Никто не виноват.
Она повернулась и пошла к выходу из сада. Она шла торопливо, решительно размахивая своей тяжелой, набитой до отказа сумкой, словно убегала от него.
Всякий раз, когда они расставались — один уходил, а другой смотрел вслед, — невидимая ниточка связывала их до последней секунды, до того момента, пока уходивший исчезал в толпе, или сворачивал за угол, или, в последний раз обернувшись, входил в вагон метро. И они оба физически ощущали то мгновение, когда эта ниточка обрывалась. А сейчас ее не было.
Димов смотрел вслед Оле и отчетливо чувствовал, что она вся устремлена вперед, к предстоящей встрече. Она была фантазеркой и лгуньей, но она еще не научилась оттачивать свою ложь с достаточной тщательностью. Наверное, ей мешала эмоциональность. Или по молодости лет она еще не знала, как болезненно проницателен взгляд ревнующего мужчины.
Поцеловав Димова и посмотрев ему в глаза своими прекрасными и честными глазами, она сказала: «Верь мне» — и успокоилась. И у нее не хватило терпения еще чуть-чуть продлить расставание, помедленнее пройти те десять — пятнадцать шагов, что отделяли их скамейку от калитки бульвара.
Бывало, они расставались, поссорившись. Много раз бывало. Но еще ни разу у Димова не было такой отчетливой убежденности, что нынешний ее уход — это уже нечто другое, что сегодня это — навсегда.