У калитки Оля обернулась и взмахнула рукой. Жест был ласковый, но тоже поспешный и мимолетный. И через секунду она исчезла за кустами, росшими вдоль ограды сада. И опять у нее не хватило хитрости или терпения сделать этот последний шаг чуть помедленнее.
Час назад Димов думал о том, что ему надо бы исчезнуть, «раствориться» в душном воздухе прямо на этой скамье, в этом пропыленном городском саду. А сейчас ему захотелось умереть на этой скамье.
И еще, горько усмехнувшись, он подумал, что страсти, которые терзают его душу, больше под стать его сыну Анисиму… Та девчонка с жесткими глазами, которую ему показала сегодня утром на дачной просеке Вероника, наверное, не хуже Оли владеет приемами жестокой и прекрасной любовной игры. Но в мысли этой было нечто неловкое — Оля и Анисим были совершенно несовместимы в сознании Димова. И если мысли о них сталкивались, Димов всегда испытывал смятение.
Он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке — воротник и галстук душили его, тело истомилось в жарком пиджаке. Он сидел неподвижно, и голуби, описывая по дорожке свои замысловатые круги, подходили к нему совсем близко. Склонив набок головки, они смотрели на него злыми красными глазами, требуя подачки. На бульваре опять было много народу, как всегда в предвечерние часы. На детской площадке азартно и неутомимо скрипели качели. Бабки, рассевшись на скамейках, наблюдали за детскими играми — бессмертными детскими играми, подумал Димов. И сами бабки — крепкие, каменно-толстые — были как монументы бессмертия.
Димов думал о себе: вот сидит на скамейке в полном одиночестве хорошо сохранившийся гражданин, одетый в слишком плотный для такой жаркой погоды костюм, при галстуке. Суховатый, педантичный с виду гражданин в строгих очках. И никому и в голову не придет, какая боль живет сейчас в его сердце. И ни у кого эта боль не вызовет сочувствия.
И он вдруг подумал, что, оказывается, он очень гордился любовью Оли. Когда она шла рядом с ним, вложив свою руку в его ладонь, и ему бывало неловко под взглядами прохожих, все равно в его душе жила гордость. Он гордился тем, что глаза ее прекрасны, маленькие руки изысканно красивы, что она умна. Мучился и гордился ее молодостью. Пощадит ли она эту его гордость? Его любовь с Олей была той тайной, которая выделяла его из ряда утомленных жизнью и постаревших сверстников и возвышала в собственных глазах.
Он привычно и неторопливо разминал очередную сигарету, пальцы его вздрагивали мелкой дрожью, и острая жалость к самому себе переполняла его.
Надо было уходить отсюда, отправляться на вокзал, ехать на дачу… Что он делал бы сейчас, если б Оля вообще не появилась в его жизни? Ехал бы в электричке, смотрел в окно, радуясь предстоящему тихому, прохладному вечеру на веранде дачи. Ужин, привычная добродушная пикировка с бабкой Устей. Занятный человек его теща и хороший человек, пронесший через всю свою нелегкую жизнь юную возвышенность души, не уступивший трудным обстоятельствам ни одного грана своей индивидуальности… Потом можно было бы спокойно поработать немного перед сном в своем дачном кабинете — закутке при веранде. Хорошо работается на даче летним вечером. В приоткрытую дверь виден носатый профиль тещи, — она раскладывает пасьянс. Карта аккуратно ложится к карте. Пергаментные руки ее движутся с такой неторопливой торжественностью, словно она не просто раскладывает пасьянс, а нагадывает кому-то грозную судьбу. Тонкая старческая рука описывает в воздухе медленную дугу, и в круг света настольной лампы ложится еще одно звено чьей-то нелегкой судьбы… Старушка, раскладывающая пасьянс, — символ незыблемости интеллигентского домашнего уюта. Вероника, твердо пристукивая твердыми маленькими пятками, будет в хозяйственных хлопотах сновать с веранды в комнаты и обратно. Хлопочущая жена — тоже символ незыблемости семейного уюта. А за окном темные деревья и ночное небо, не изуродованное, не стесненное городскими стенами, не перечеркнутое проводами, — вечное небо над вечной землей… А потом прозвякает на кочках велосипед и появится из темноты сын — загадочное существо с недоступной душой, замученной болью молодости. Неправда, что молодость — это только счастье, думает Димов. Молодость — это боль роста, неопределенность, мучительный поиск своей души. Расти — это не просто вытягиваться вверх… Вот стоят вокруг квадратного пруда старые деревья, вольно и широко раскинув ветви. Но в каждом изгибе каждой ветви запечатлена боль того давнего времени, когда эта ветка, извиваясь, пробивала себе тяжкий путь вверх, к небу, к свету…
Сегодня в маленьком душном зале суда, заполненном густым солнцем, человек с серым лицом и серой бородкой — Миша Пастухов — сказал с бесстыдной откровенностью совсем чужим людям о женщине, искалечившей ему жизнь: «А я ее все равно люблю». И это ни у кого не вызвало усмешки. А улыбка, осветившая его серое, мятое лицо, была прекрасна… Как он будет жить дальше — бездумно и безропотно принимающий судьбу? Видеть ежедневно лицо своего удачливого соперника, тайно дарить отцовскую нежность сыну, называющему отцом того, другого, отобравшего у него все? И принимать это как должное, как судьбу?