Димов наконец поднялся со скамьи и пошел к выходу с бульвара. И проделал весь неумолимо предопределенный ему путь — на двух переполненных троллейбусах до вокзала, самого маленького и тихого вокзала в Москве, похожего на провинциальный. Всего четыре поезда уходили отсюда за сутки — в Углич и Рыбинск. И еще один — неожиданно — в Ленинград. Этот шел, кажется, окружным, долгим путем и не был похож на респектабельные экспрессы, уходившие один за другим с Ленинградского вокзала.
У выхода с бульвара Димов оглянулся. Он мог прийти сюда и завтра, и послезавтра, и когда угодно. Но ему показалось, что он в последний раз видит этот квадратный пруд с деревянными плавучими домиками для уток, развесистые старые деревья, запечатлевшие в больно изогнувшихся ветвях минувшие десятилетия, качели, монументальных, вечных старух, песчаную площадку, изрытую детскими ногами. И эту обыкновенную садовую скамью, выкрашенную казенной зеленой краской, — непоправимо опустевшую скамью у края асфальтированной дорожки, возле чахлых городских кустов…
Что ж, если случится то, чего он так боялся все полтора года, — случится предательство, — тогда он действительно уже никогда не придет сюда и никогда у него не хватит сил взглянуть на этот пруд, и на эти деревья, и на эту вполне обыкновенную скамью на городском бульваре. И, значит, он и в самом деле видит все это в последний раз.
Хватит, сказал себе Димов, хватит. Ты ведь ждал этого и был готов к этому… Усилием воли он заставил себя думать о другом. И на смену мыслям об Оле пришли мысли о Пастухове. А завтра надо будет разбираться в новом деле о групповой краже. Это уже посерьезнее, чем история с испорченными часами. Опять — целый день в маленьком, залитом вязким августовским солнцем зале суда, и чужие судьбы, которые надо будет пропустить через собственное сердце, потому что потом придется поставить свою подпись внизу шершавого розового листа с четко пропечатанным сверху словом «Приговор».
И Димов, зажатый в троллейбусе чужими горячими телами, с тоской подумал о том, как хорошо было бы завтра, как и многие годы, прийти утром к себе в редакцию, в старинный, сырой особняк с полутемными комнатами, в которых даже летом, в такую жару, всегда прохладно, сесть за свой стол, уставленный массивными словарями, перекинуться дружескими словами с сослуживцами — интеллигентными людьми, проводящими свою жизнь среди рукописей и книг и только понаслышке знающими, что на свете существуют дела о хищениях, ограблениях, драках с применением холодного оружия. Эти толстые рукописи и книги заключали в себе квинтэссенцию высоких чувств и утонченных умозаключений — всего того, что было завоевано человечеством в области мысли и духа на протяжении столетий.
Его, Димова, ждала на его рабочем столе рукопись одного весьма прославленного профессора об обрядовых песнях северной России восемнадцатого века. Ее надо было готовить к набору. И как хорошо было бы завтра утром засесть за эту работу…
Димов думал обо всем этом в одном троллейбусе, потом в другом и на вокзале.
До отхода электрички оставалось полчаса. И Димов принялся медленно и бесцельно бродить возле светло-зеленого здания вокзала, между киосками у выхода на платформу. Мысли его были вялыми и обрывочными и скользили где-то в непосредственной близости от затаившейся в душе боли. Димов чувствовал эту опасную близость и остерегался ее, хватаясь то за одну, то за другую мысль.
Он подумал о том, что мог бы сегодня встретиться с кем-нибудь из приятелей, посидеть за рюмкой вина в Доме журналистов или архитекторов, где он часто бывал. Но даже мысль об этом показалась ему невыносимой. Разговоры с приятелями, обсуждения их успехов и неуспехов, семейных ссор и болезней, расспросы о Веронике, их причастность к его жизни, обусловленная годами дружбы, были сейчас тяжелы и неинтересны ему. И он прогнал эту мысль. Он медленно пошел вдоль ряда мороженщиц, стоявших возле ящиков на колесиках, в которых лежали брикеты со сливочными пломбирами, эскимо в серебряной фольге, холодные и сладкие трубочки с орехами, и подумал, что в Москве почему-то лучше всего налажена продажа мороженого. Даже в лютый мороз поздним вечером, когда уже ни за какие деньги не купишь куска хлеба или пачки сигарет, можно вдруг обнаружить где-нибудь у метро или закрытого магазина призывно светящуюся стеклянную будку и в ней — тетку в белом халате, надетом поверх шубы, с багровыми от мороза щеками, большую и сердитую, как белая медведица… Он вспомнил о смешной детской страсти Анисима к мороженому. Чего только нельзя было добиться когда-то от сына, посулив ему пачку мороженого… Потом он постоял у табачного киоска, разглядывая вывешенные за стеклом брелоки для ключей, мундштуки, расчески. Рядом в деревянном павильоне продавали горячий кофе в навощенных, пахнущих свечами бумажных стаканах и дорожные завтраки — целлофановые пакеты с яйцами, колбасой и пересохшими булочками. И Димов подумал, что ему никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь купил такой пакет.