Димов бродил взад-вперед, убивая время, и острый, горький запах вокзала — запах всех вокзалов мира, запах надежд, расставаний, человеческой неустроенности, неизвестного будущего или уходящего навсегда прошлого, — раздражая ноздри, исподволь проникал в него, в тайные глубины его существа.
К перрону медленно подползла пустая электричка, та самая, на которой он должен был уехать на дачу. Тут был тупик, и передний вагон почти уперся своей огромной выпученной фарой в крайний в ряду киоск. Зеленое с красной полосой, странное железное чудище, дышащее раскалившимся на солнце металлом, встало над маленьким хлипким сооружением из голубого пластика и стекла.
Димов бросил окурок в урну и не торопясь пошел вдоль вагона. Его обгоняли, задевая на ходу плечами, каменно набитыми рюкзаками, локтями.
Димов отошел в сторону и встал, прислонившись к столбу. Маршрут у электрички был короткий, и непонятно было, почему каждый норовил проехать его обязательно сидя. У Димова не было сил и желания лезть в толпу. Сейчас ему больше всего на свете хотелось тишины и покоя. Дремавшая в его душе боль вытягивала силы. Он стоял у столба и смотрел на торопящихся мимо людей с рюкзаками и сумками. И вдруг поймал себя на том, что невольно ищет среди чужих, потных, усталых лиц лицо Оли. И отчаяние, в один миг разметав вялые, отвлеченные мысли, снова охватило его.
Оля знала, с какого вокзала он уезжает на дачу. Иногда она провожала его. И было бы вполне в ее характере, если бы сейчас, вопреки всему, она вдруг появилась в толпе, припала бы на секунду теплой щекой к его груди и заговорила так, словно ничего не произошло и она просто, как это бывало и раньше, пришла проводить его.
Случалось, что они жестоко ссорились и разъезжались в разные стороны. А потом Оля, обогнав на такси его троллейбус, неожиданно входила на остановке, пробивалась к Димову сквозь толпу, ласково и требовательно втискивала свою руку в его ладонь так, словно никакой ссоры и не было.
Вконец обессилев, он стоял, прислонившись к столбу, с отчаянием и надеждой пробегая взглядом по чужим лицам. И ждал чуда. И понимал, что чуда не будет… Нетерпеливый, шумный, по-вокзальному взбудораженный людской поток иссяк. Перрон вдоль поезда опустел. До отхода электрички остались считанные секунды.
С усилием оторвавшись от столба, Димов шагнул к ближайшему вагону. Прежде чем войти в тамбур, оглянулся. Нет, чуда не произошло.
Двери с шипением закрылись. Димов остался стоять в тамбуре. Глядя в маленькое, без стекла, окно в дверях вагона, он вспомнил, как всего несколько часов назад из совещательной комнаты суда он смотрел в открытую форточку на сидящую в палисаднике с книгой Олю и ему казалось, что он смотрит на нее из окна поезда, который должен вот-вот тронуться и уйти навсегда.
Он снял очки и тщательно, с излишней тщательностью, протер их. Он чувствовал, что лицо у него сейчас мертвенно бледное, и мельком подумал: разве можно почувствовать, что лицо у тебя побледнело? Оказывается, можно.
Он сказал сегодня Оле: «Если мне брезжит впереди какая-нибудь неприятность или горе, я всегда точно знаю, что мне предстоит пережить и через что пройти, пока я не поборю эту неприятность или не примирюсь с ней и не успокоюсь. Называется — жизненный опыт…»
Сейчас он отчетливо понимал, что бессмысленно сопротивляться боли, которая жила внутри него. Она не кончится ни сегодня, ни завтра, ни, может быть, через год. И все равно придется пережить всю предназначенную боль полной мерой, и только тогда она постепенно стихнет. Ее не задавишь случайными мыслями, она будет вспыхивать вновь и вновь, подстерегая его каждую секунду, оглушая внезапными ударами в самое неподходящее время. И, может, разумней пойти ей навстречу, дать ей сразу заполнить всю душу. Выпить все предназначенное залпом, а не увиливать трусливо, загоняя боль в отдаленные уголки души?
И не надо было, обманывая себя, суматошно метаться взглядом по чужим, мелькающим мимо лицам в жалкой надежде вдруг увидеть ее лицо. Он ведь знал, что этого не будет. И не надо сейчас в трусливой попытке облегчить, отсрочить боль, в полутайне от самого себя надеяться, что завтра, выглянув в окно совещательной комнаты, он, как сегодня, увидит Олю сидящей на скамейке в палисаднике как ни в чем не бывало, с книжкой в руках.