Что он дал Оле? Полтора года тайной, неустроенной любви, которую необходимо было скрывать ото всех, встречи в чужих квартирах…
Их любви было унизительно в этих квартирах, среди чужих вещей. В этих квартирах их голоса непроизвольно начинали звучать приглушенно. Чужие вещи источали неприязнь. Они теряли свой исконный смысл: облегчать жизнь человека или украшать ее, служить человеку. Вещи, как преданные псы, существовали для того, чтобы служить только своим законным хозяевам. Но, как хорошо выдрессированные псы, они терпели чужое присутствие, хотя и не могли скрыть неприязни… Если хотелось воды, надо было открыть на кухне ч у ж о й шкафчик, взять из него ч у ж у ю чашку и почувствовать пальцами ее ч у ж о й холодок. А уходя, надо было тщательно уничтожить следы своего пребывания, хотя бы из деликатности, и сделать это с той тщательностью, с какой преступник уничтожает следы преступления.
Были встречи в таких квартирах, где любовь унижалась, а не творилась, и были встречи на скамейках в летних парках, а зимой в метро или случайных кафе. Все это должно было рано или поздно кончиться. И пора наконец взять себя в руки и отпустить Олю, а не цепляться за ее любовь.
Димов продолжал стоять в тамбуре, потому что в вагоне, сев на скамейку, он обязательно оказался бы лицом к лицу с сидящими напротив. А он не мог сейчас оказаться лицом к лицу с кем бы то ни было.
И в тамбуре были люди, но здесь можно было стоять отвернувшись, вплотную придвинувшись к двери. Дымок чужой сигареты выплывал слева из-за спины Димова, на уровне его плеча. Он выплывал медленным голубоватым едким облаком, касаясь щеки Димова, а приблизившись к маленькому окну в верхней части двери, обретал стремительность и за долю секунды уносился в мелькающее мимо зеленое пространство.
На остановках Димову приходилось выходить из вагона, чтобы пропустить стоявших сзади. Потом он снова возвращался на свое место. И щурился от залетающего в окно ветра, а дымок от чужих сигарет по-прежнему медленно обтекал его, а потом стремительно уносился в солнечную даль.
Город уже кончился и вместе с тем никак не хотел кончаться. Среди стоявших впритык друг к другу разных дач (их с годами, кажется, стало больше, чем деревьев) вдруг возникала группа шестнадцатиэтажных белых городских домов-башен. Это город выслал в окружающие его просторы свои передовые отряды.
Девятый год каждое лето Димов дважды в день проделывал этот путь. Все, что мелькало за окном, было знакомо до мелочей, а то, что менялось, быстро становилось знакомым, и не было почти ничего такого, за что можно было бы ухватиться заинтересованным взглядом, передохнуть от трудных мыслей…
Выйдя из вагона на своей платформе, Димов думал об одном: только бы не встретить никого из знакомых. Ему тяжелы были сейчас дежурная улыбка, дежурные слова.
Он торопливо зашагал вдоль поезда, опустив голову, не глядя на лица выходивших из электрички людей. Только бы никто не окликнул! За восемь лет при энергичном, общительном характере Вероники знакомых в поселке набралось немало.
Надо было дойти до конца платформы, подняться по лестнице на переходный мост. За мостом слева сразу открывалась глухая просека, основной поток людей с электрички всегда устремлялся вправо, где за пристанционными киосками и павильоном Зинаиды «Пиво — воды» начиналась центральная улица дачного поселка, ведущая к каналу.
Димов благополучно миновал платформу и мост, под которым внизу серебристо змеились рельсы и убегали в неподвижный зеленый туннель леса. Но как только он спустился с моста, его окликнули. Димов с досадой поднял голову и увидел Удочкина.
Из всех людей, живущих на свете и знакомых Димову, меньше всего ему сейчас хотелось увидеть Удочкина. А Удочкин улыбался обрадованно.
— Наконец-то, — сказал он. — С опозданием сегодня, Андрей Александрович. Хотя, конечно, бывает, и позже возвращаешься…
Выглядел Удочкин необычно. Вместо студенческой робы на нем были новый синий костюм, голубая сорочка и даже галстук — серый в красную крапинку.
За все прожитые рядом годы Димов видел его в таком наряде только один раз — несколько лет назад, когда у Удочкина умерла жена. Кажется, это был тот же самый костюм. Обычно старик предпочитал ходить по дачному поселку в обносках, то ли потому, что целыми днями возился по хозяйству, то ли стараясь таким способом прикрыть свое непонятно как скопленное богатство.
— Можно подумать, что ты меня ждал, Егор Макарович, — резко и неприветливо сказал Димов.