— Ага, ждал, — согласился Удочкин.
— Зачем?
Прежде чем ответить, Удочкин внимательно посмотрел в лицо Димову. Он что-то прикидывал в уме, — видимо, хотел предугадать, как Димов поведет себя, когда он ответит на его вопрос.
— Так зачем же? — нетерпеливо повторил Димов.
Но Удочкин продолжал молча смотреть на него. И в его взгляде Димов уловил непонятное сочувствие.
От старика, как всегда, чуть попахивало водкой. Но он был трезв. И выглядел в своем парадном костюме и при галстуке неожиданно жалко и беззащитно. Большие, расплющенные многолетней тяжелой работой руки с толстыми пальцами беспомощно свисали из коротковатых рукавов, пиджак был узок в поясе и плечах и налезал на шею Удочкина горбом. Удочкин в этом наряде уже не был крепким, литым, напористым человеком без возраста. Он был просто очень старым человеком. И Димов подумал, что старики часто становятся жалкими, когда надевают свои парадные одежды, наверное, потому, что эти одежды бывают обычно сшиты много лет назад, и когда их надевают потом на постаревшее за годы тело, они неумолимо подчеркивают в человеке то, что сотворила с ним за прошедшее время жизнь.
Но Удочкин сам смотрел на Димова с сочувствием, проникновенно и благожелательно. А потом спросил неожиданно:
— Что это с тобой, Андрей Александрович? С лица ты черный. Стряслось что?
— Ты же сам у Зинаиды утром предрекал мне скорую погибель, — раздраженно сказал Димов.
Удочкин поморщился с искренней обидой, по обычной манере подергал толстой, но сейчас гладко выбритой щекой.
— Что это вы все, в самом деле? Днем царица Тамара от меня, как от черного ворона, шарахалась, теперь вот ты… Кстати, плохо ей было днем, бабушке. Внучка моя Ксюша еле-еле ее до дома довела. Хорохорилась днем царица Тамара, жить меня учила, а потом и сникла по этой жаре. А сейчас ничего, сидит на веранде, дымит как ни в чем не бывало. — Он шумно вздохнул всей своей широкой грудью. — Какой я ворон? Просто вид у тебя неважнецкий, Андрей Александрович. Неприятность, что ли?
— Не имеет значения, — сказал Димов. Он понимал, что груб со стариком, но ему мучительно хотелось поскорее избавиться от него.
— Понимаю, — с не свойственной ему покорностью сказал Удочкин. — Я ведь и не держал в уме, что ты здесь, на тычке, среди народа, вдруг начнешь мне душу открывать. Так спросил, для порядка, что ли. Тем более что я и сам собираюсь тебе неприятное сообщить.
Он замолчал. И взгляд его светлых глаз стал, как обычно, нагловатым и хитрым.
— Поставил я забор, Андрей Александрович. Стоит. Чин чином. Праздник у меня сегодня, — сказал он торжественно.
— Та-а-ак! — медленно протянул Димов. — Осуществил, значит, заветную мечту?
— Ага! — победно сказал Удочкин. — Осуществил.
Господи, с тоской подумал Димов, зачем он возник сейчас у меня на пути, этот наглый старик со своим забором? Какое мне дело до этого, когда кажется, что кончилась жизнь? Зачем вся эта дрянь, суета и глупость? Зачем я должен видеть перед собой это лицо с бугристым, в капельках пота лбом, с большим, расшлепанным ртом и спорить о каком-то заборе? Зачем вообще мне этот забор? И как это получается, что люди могут испытывать искреннюю, почти детскую и даже какую-то возвышенную радость оттого, что им удалось оттяпать у соседа клочок дачной земли?
— Сколько тебе лет, Егор Макарович?
— Восьмой десяток пошел. Разменял, — почему-то с удовольствием сказал Удочкин.
— А для чего ты меня встречать вышел?
— Как сказать? — Удочкин в раздумье опять подергал щекой. — Решил заранее предупредить, чтоб не сюрпризом. Хотя я тебя утром уже предупреждал…
— И приоделся специально для этой встречи?
— Ну, не совсем чтоб специально…
— И хороший получился забор?
Удочкин посмотрел на Димова с опаской и сомнением. Ему была непонятна та злая веселость, с какой Димов задавал свои быстрые вопросы. И, стараясь попасть ему в тон, ответил весело:
— Отличный! На века!
— А зачем тебе на века?
— Не знаю, — помолчав, честно признался Удочкин. — Просто привык все ладно делать. Уважаю во всем прочность. И в вещах, и в людях.
— Скажи, а если вдруг в один прекрасный день исчезнет все, что ты понастроил, все эти сараи, заборы сгорят, например, что ты будешь делать тогда? Умрешь, наверное, с горя?
Удочкин усмехнулся снисходительно. Он уже успокоился, и взгляд его как всегда стал насмешливым и чуть презрительным.
— Нет, — сказал он. — Ясно мне, куда ты гнешь, Андрей Александрович. Но ни черта ты, прости господи, не понимаешь… Недельку погорюю и начну все сначала.