Глаза Удочкина не были замутнены пленкой алкоголя. Взгляд Димова свободно проник в их глубину. И Димов впервые ощутил, какие силы таятся в этом человеке, и почувствовал невольное к нему уважение. Да, старик, пожалуй, не лгал, он действительно начал бы все сначала, с тем же несгибаемым упорством, не терзая себя мыслями о потерянном, даже, наверное, не вспоминая о нем, упрямо и неутомимо пробиваясь вперед, копошась в земле, словно большой, важный навозный жук; до последнего вздоха, не жалея себя в тяжелой работе. Наверное, эти сараи и заборы, любовно перекопанная земля, помидорная рассада, каждый куст, который был заботливо обихожен его грубыми ладонями, не были для него самоцелью, а просто жизненной необходимостью было само созидание всего этого. Из века в век по наследственной линии передались ему гены неутомимой работы на земле. А если так, то уж тут в самом деле не имело значение потерянное.
Удочкин продолжал улыбаться снисходительно и чуть презрительно. Толстыми, негнущимися пальцами подтянул узел неумело завязанного галстука.
— А тебе повезло, Егор Макарович, — сказал Димов. — Мне сегодня не до забора. Пусть пока стоит. А там посмотрим…
— Чего ж смотреть? Стоит и будет стоять. Теперь уж ясно, — убежденно сказал Удочкин.
— Ну, это как сказать.
Удочкин что-то ответил, но Димов не расслышал его слов и вдруг перестал видеть его лицо. Не стало Удочкина, не было платформ и высокого переходного моста над ними, не было деревьев и глади канала, блесткой от заходящего, светившего наискосок солнца, легкого, предвечернего неба. Была только внезапно, предательски пронзившая Димова мысль о том, что где-то в Москве, в этой бесконечно огромной Москве, есть подвал — мастерская художника. Он есть, этот подвал, он существует. Он пропах красками и мышами, окна его вровень с тротуаром мутны, а по потолку тянутся толстые потные трубы. Трубы в подвалах всегда почему-то в каплях воды… Он есть, этот подвал, он существует, сейчас, сию секунду, одновременно со всем, что существует вокруг, и есть в нем жилой закуток с софой. И у Оли есть право поступить так, как ей заблагорассудится.
Видение этого подвала, созданное воображением Димова, встало перед ним с такой отчетливостью, словно он бывал в нем десятки раз.
Димов молча повернулся и пошел прочь от Удочкина. Удочкин что-то крикнул ему вслед, кажется, предложил зайти к Зинаиде выпить по кружке пива. Димов только махнул рукой.
Вот она, глухая просека, в которой можно было укрыться от людских глаз. Густые кусты с двух сторон, проросшие сквозь заборы, нависающие над ними, тропинка посередине, закаменевшая за долгие месяцы жары. Димов пошел по ней.
Здесь, в этой глухой просеке, уже чувствовалось наступление вечера. Легкий, сумрак осторожно наполнял ее. День жил еще только наверху, над деревьями, в небе. И в конце просеки было солнце. А в его лучах стояла белая коза, привязанная к дереву. Она подняла остророгую голову, услышав шаги Димова. У нее была борода и длинное вымя… Разве у коз бывают бороды? Кажется, только у козлов? — подумал Димов. И вяло удивился нелепой несвоевременности своей мысли.
В глубине кустов, почти поглощенная ими, стояла скамейка — хлипкая доска на двух подгнивших столбиках. Димову захотелось сесть на нее и в отчаянии обхватить голову руками… Почему люди в отчаянии всегда обхватывают голову руками? И почему это иногда помогает?
Димов прошел мимо скамейки, и коза при его приближении натянула веревку и посмотрела на него.
У коз не просто глупые глаза, у них глаза, какие бывают у идиотов, подумал Димов.
Коза была очень худая, кости остро выпирали под ее белой шкурой. У нее было вымя и почему-то борода. Может, от старости борода? — подумал Димов. И усмехнулся. Над собой. Вот болит все внутри, болит так, что почти хочется кричать, а случай, словно в насмешку, подсовывает ему, — городскому, ученому человеку, — эту странную козу с глазами идиотки и заставляет задаваться нелепым вопросом: бывают ли у коз бороды?
Он миновал козу. А потом миновал поворот к своей даче. И пошел в сторону дачи отставного полковника Кравцова. Он не мог сейчас идти домой.
Случилось непредвиденное, чего Вероника никак не ждала: Гена стоял в вестибюле министерства на том же месте, что и днем, с букетом белых хризантем в руках и с хозяйственной сумкой. Хризантемы были подвядшие, кончики белых лепестков тронула коричневая ржавчина, — видимо, он долго таскал букет с собой. Из прозрачной целлофановой сумки мирно торчали горлышки кефирных бутылок с зелеными крышками, острия длинных батонов, какие-то кульки с крупой. Это было так неожиданно и странно, что Вероника резко остановилась и дернула Варвару за рукав.