Варвара сухой смуглой ладонью легонько провела по щеке Вероники.
— Пока! Андрею привет! До завтра!
Да, до завтра, подумала Вероника, глядя ей вслед. Скорее бы ушел в небытие сегодняшний, бесконечный, душный, вязкий августовский день, страшнее которого еще не было в жизни. Скорее бы затерялся он в череде других дней бесследно, навсегда, так, чтобы никогда не вспомнить о нем, хотя и завершился он счастьем.
Завтра, по всем внешним приметам, день будет таким же, как сегодня: комнатка на пятнадцатом этаже, Саша с ее семейными неурядицами (сегодняшние хризантемы конечно же ничего не изменят в самом существе ее грубой жизни), та же легкая, сухая, как стрекоза, преданная Варвара, что исчезла сейчас в толпе; бесконечные разноцветные конверты со «входящими» и «исходящими», длинноногие акселератки секретарши из отделов со своими «свежими», но удивительно похожими на те же, что были вчера, новостями, рокот проспекта за окном и уходящее лето. Обычный день, один из череды многих. И пусть он будет таким, как многие. И пусть придет поскорей.
Обидно, что Андрей так и не позвонил. Но он ведь к не подозревал, почему она просила его позвонить. Внезапно ее охватила острая тоска по нему, по его рукам, голосу… Перед ней встало его лицо — лицо, которое она так любила, с присущей ему особенностью в зависимости от настроения по нескольку раз в день казаться то моложавым, почти мальчишеским, то устало-изможденным, с резко обозначившимися и сразу подчеркивающими возраст вертикальными морщинами на щеках… Бог с ним, не позвонил — и ладно. Может, там, в суде, и телефона нет.
Вероника остановилась на краю тротуара, в стороне от людского потока. Наступило самое бойкое время дня. Сейчас все служащие из находившихся здесь учреждений хлынули в магазины. В «Новоарбатском» гастрономе — не продохнешь. Слава богу, что основные продукты уже куплены и отвезены на дачу в начале недели. Надо было купить только молока.
Но Веронике не хотелось двигаться с места, не хотелось смешиваться с толпой. Сейчас, впервые за этот бесконечный день, она осталась одна. И ей хотелось побыть некоторое время одной, в стороне от людского потока, перевести наконец дыхание. Голова была свободна от мыслей, и только где-то у висков, словно легкий пульс, тукало, повторялось: «Все хорошо! Все хорошо!» Она ощущала солнце на своих похудевших за две недели щеках, чувствовала, как оно прогревает челку на лбу, а в висках тукало: «Хорошо! Все хорошо!» Сквозь прищуренные веки она видела блесткие тени скользящих по проспекту автомашин. Они проносились бесконечной чередою в одну и в другую стороны. За спиной у Вероники звучали голоса, тысячи подошв шуршали по тротуару. Город жил, звучал, наполненный солнцем, голубоватым бензиновым дымком. Город заканчивал свой очередной жаркий летний день.
Напротив Вероники, наискосок, ближе к Арбатской площади, стояла, притулившись к огромному серому дому-этажерке, белая церковка с зелеными куполами-маковками. Ее обнаружили среди старых особняков, сараев и самодельных гаражей, когда пробивали проспект. Кажется, церковке было двести или двести пятьдесят лет — Вероника не знала. И никак не хватало времени перейти проспект и посмотреть, нет ли на церковке мраморной доски с датой ее постройки. Вероника всегда пробегала по противоположной стороне проспекта — от метро, мимо ресторана «Прага», роддома имени Грауэрмана, кафе «Валдай». И обратно — по той же стороне. И всякий раз думала: вот завтра выйду пораньше и посмотрю, может быть, там написано, сколько же ей лет, этой церковке. А назавтра опять не хватало пяти минут.
И сейчас Вероника думала, разглядывая зеленые маковки-купола сквозь прищуренные веки: вот двести лет назад в конце такого же жаркого августовского дня выходит из этой церковки священник. Прикрывает двери храма. Оборачивается. И вдруг, пусть всего на минуту, перед его взором открывается видение будущего, того, что возникло через двести лет, того, что существует сейчас. Он видит всю эту высоченную стену из стекла и бетона, вознесшуюся над его скромным храмом, видит эти блесткие, стремительные тела машин, многотысячный людской поток. В уши ему ударяет мощный рокот и гул. Он только что вышел из тишайшей полутьмы церкви, полутьмы, отмеченной дрожащими оранжевыми точками зажженных свеч, где было слышно, как легко потрескивают, сгорая, их фитили, и вдруг — такое!.. Церковка маленькая, и, наверное, священник был тихим и скромным человеком. И, наверное, великий страх и трепет наполнили бы его душу и будущее показалось бы ему грозным и непонятным…