— А мне не все равно, — сказала Рита. — Крути к себе.
Анисиму вдруг показалось, что Рита насмехается над ним. Ее щека была совсем близко от его щеки, волосы щекотали ему ухо, горячая спина приникла к его плечу. Он вдыхал прогорклый запах костра и запах вина, и уже не только эти запахи, но и сама Рита — щекотное прикосновение ее волос и даже самое тепло ее тела — стала враждебна ему. И Анисиму вдруг захотелось остановить велосипед и немедленно грубо ссадить Риту. Но вместо этого он продолжал крутить педали и ехал, как приказала ему Рита, к своему дому.
Осторожно, чтобы не тряхнуть Риту, он переехал через пологую канаву и свернул на свою просеку. Они проехали еще немного, и Рита приказала:
— Остановись.
Она соскользнула с рамы велосипеда.
— Ты мне нравишься, а не он, — неожиданно сказала она. И довольно засмеялась. Голос ее был ласковым и обволакивающим. — Но у меня сомнения. Ты еще маленький, хотя в тебе два метра. А я взрослая. Зато две недельки до осени — наши… Завтра в семь приходи на канал.
— А как же с твоим замужеством? — растерянно спросил Анисим.
— Останусь пока незамужняя. Маменькиной дочкой, — беспечно сказала Рита. — Ладно, завтра жду. А сейчас я побегу. Дядя с теткой, наверное, по третьей чашке чая пьют. Жуткое дело, что мне мать устроит.
Димова связывали с полковником Кравцовым длительные, но странные отношения.
Димову нравился полковник: узкоплечий, худой человек, интеллигентный и благожелательный, с тихим голосом и печальными карими глазами…
К шахматам Димов был равнодушен и играл плохо. Но шахматы были страстью Кравцова, хотя и он играл не намного лучше Димова. И так уж получилось, что, встречаясь, они всегда садились за шахматную доску.
Кравцов подолгу размышлял над каждым ходом, изнывал от самолюбивых сомнений, волновался, а Димов, сидя на веранде кравцовской дачи, думал обычно о своем и делал чаще всего первые приходящие в голову ходы, чем приводил не очень искушенного Кравцова в смятение, потому что полковнику за каждым ходом Димова мнился хитрый замысел и он подолгу и безуспешно пытался его разгадать.
Они играли часами и обменивались редкими фразами и все-таки успевали поговорить о многом, а шахматы в общем-то были чисто ритуальным действом.
Военная профессия у Кравцова была пиротехник. Во время войны он взрывал, после войны предотвращал взрывы, и война для него продлилась еще на несколько лет. Он уже давно был в отставке. Но однажды Димов видел его в мундире. Узкая, не полковничья грудь Кравцова была вся увешана орденами и медалями.
В мирной жизни пиротехник — специалист по праздничным фейерверкам. В армии, судя по количеству орденов у Кравцова, это было нечто совсем другое. «Насколько я понимаю, — сказал ему как-то Димов, — вы коллега Роберта Джордана из романа Хемингуэя «По ком звонит колокол». Кравцов кивнул, застенчиво улыбнувшись. Уют и спокойствие исходили от этого человека. И Димова тянуло к нему — на просторную веранду, обсаженную кустами сирени, тянуло к тихому, обстоятельному разговору — ни о чем и о многом. И Кравцов всегда радовался приходу Димова. Он сразу же приносил грохочущую коробку с шахматами, ставил на стол бутылку коньяка или ликера и две маленьких рюмки. Эта бутылка тоже была скорее для ритуала — за вечер они выпивали по одной-две рюмки, хотя случалось иногда, что их заносило, как это было недавно, когда заботливый Кравцов, боясь за семейное спокойствие Димова, предлагал ему пожевать газету.
Димов как-то сказал Кравцову: «Мы с вами живем рядом уже восемь лет. Выходит, что мы друзья с солидным стажем». — «Да, — вздохнув, согласился Кравцов. — Друзья на теплое, летнее время». Зимой в Москве они почему-то никогда не встречались и не перезванивались. «Ну, мы хоть летом видимся чуть не каждый день, — сказал Димов. — А с московскими друзьями встречаешься раз в год на семейных праздниках или — что теперь случается, увы, все чаще — на похоронах общих знакомых. «Как жизнь?» — «Сносно». — «Звони». — «Позвоню в начале той недели». Проходит начало недели, неделя, месяц, полгода… «Привет! Черт тебя знает, когда ты успел полысеть! Где твоя шевелюра?» — «А ее уже лет пять как нет». Вот так. Голоса друзей в телефонном варианте уже знакомы лучше, чем их внешний облик. Одно утешительно: если что случится, если понадобятся, — приедут, примчатся, может, не все сразу, но помогут, выручат. Этой мыслью и живешь». Кравцов не ответил, надолго погрузился в размышления над шахматной доской. Он явно проигрывал. Потом, так и не сделав хода, сказал: «Вы правы… Гениальное изобретение человечества — телефон. Изобретался, чтобы приблизить людей друг к другу, свести на нет отдаляющие их расстояния. А получилось наоборот: друзья все сразу вдруг уместились в пластмассовой коробке телефона. Страшновато…» В тот вечер шел дождь, по-летнему теплый, щедрый. Струи его остро блестели в электрическом свете, он казался искусственным и был обильным, как в кино. Димов всегда удивлялся щедрости, с которой режиссеры и операторы льют на актеров воду, изображая в своих фильмах дожди. «А телевизор? — продолжая тогда разговор, сказал Димов. — Тоже гениально придумано и с той же целью: приблизить. А получилось наоборот. Теперь для того, чтобы стать образованным человеком, ходить за книгами в библиотеку не обязательно, путешествовать по миру не надо и даже разговаривать с людьми тоже не обязательно. Сиди себе в домашних тапочках у ящика в полном одиночестве или рядом с усталой после работы женой. И тебе покажут, как танцуют на Ямайке, расскажут о протонах и электронах, растолкуют смысл какого-нибудь нового юридического закона, покажут хирургов, сделавших уникальную операцию. Ты увидишь брачные танцы змей, а в передаче «Здоровье» тебя, волнуясь, как родного, призовут не прыгать головой в незнакомые водоемы. Обо всем тебе расскажут, все тебе покажут. Сиди себе один дома и попивай чаек…» Обильный, кинематографический дождь с трех сторон плотно занавешивал веранду. Кравцов слушал, в раздумье вскинув над доской сильную, тонкую руку, а потом, хмыкнув, решительно сделал ход, насколько помнится, самый неудачный из всех возможных…