Вот так просиживали они часами, склонившись над доской и перебрасываясь редкими словами, и беседа их бывала непринужденной и раскованной. Спорили они редко. Как-то еще в самом начале знакомства Димов сказал: «Истина действительно рождается в споре. Но только открывает ее обычно некто третий, молча слушающий. А спорщики, как правило, никогда и ни в чем не могут убедить друг друга». И теперь, если у них изредка и завязывался спор, кто-нибудь из них в конце концов говорил: «Оставим истину третьему». И им обоим бывало хорошо сидеть на тихой веранде, передвигать по клетчатой доске деревянные фигурки, делясь неожиданными мыслями и ничего не навязывая друг другу. И в эти минуты Димов ощущал, что доверительным может быть не только разговор, но и молчание…
Стоя в конце дачной просеки около глупой белой козы и раздумывая, что ему делать, Димов с тоской понял, что не может сейчас идти домой. Невозможно было появиться на веранде дачи, сесть за стол на свое привычное место и оказаться под взглядами Вероники, Анисима, тещи. Надо было, чтобы хоть немного утихла боль в душе и появились силы как-то скрыть ее. И Димов свернул к даче Кравцова.
Димов знал: увидев его, полковник приветливо протянет ему свою узкую, но сильную ладонь и не станет ни о чем расспрашивать. Он сразу же принесет из комнаты шахматную коробку и бутылку с коньяком или ликером. И в присутствии этого тихого, спокойного человека можно будет молчать, делая вид, что думаешь над очередным ходом, или переброситься двумя-тремя фразами, и опять умолкнуть, и слушать, как вечерний ветерок по-птичьи копошится в кустах сирени, что растет возле кравцовской веранды. Вокруг будет покой, так необходимый Димову сейчас, — зримые, вещные приметы покоя, проникающие в самую плоть, в каждую клетку, в мозг, в каждый нерв. Покой будут источать потертые головки-шишечки шахматных пешек и деревянный конь с отломанной мордой (она у него отломилась лет шесть назад), и тонкая рука хозяина, в раздумье занесенная над шахматной доской, и жестко поблескивающие в электрическом свете листья сирени у веранды… Да, именно это — и только это — ему сейчас нужно: потертые шахматные фигурки, тишина, благожелательный человек в кресле напротив.
…Все произошло, как Димов и предполагал: Кравцов пожал ему руку, принес коробку с шахматами, с грохотом высыпал на стол деревянные фигурки. Димов молча сел в соломенное кресло на свое обычное место. Кравцов уселся напротив, наполнил из пузатой, с заграничной этикеткой бутылки две рюмки. Одну пододвинул Димову. Он мельком посмотрел на бледное, осунувшееся лицо Димова, но, как и рассчитывал Димов, не стал задавать вопросов.
И Димов вздохнул с облегчением и осторожно, чтобы не привлечь внимания Кравцова. Он вдруг почувствовал, что боль уходит. Она еще не прошла, но ее уже можно было терпеть. Это уже была не боль, а печаль. И вдруг снова подумалось о близкой осени. Вот уже и листья кустов в преддверии ее стали жесткими — живые соки уходят из них. И Димову остро захотелось осени, — чтобы она пришла поскорее, со своим нежным, стеклянно-прозрачным или спокойно-серым небом, с желто-алым пламенем подмосковных лесов, празднично отгорающих перед концом, перед длинной зимой. Захотелось легких, умиротворенных осенних дождей, их ласкового и бесконечного шепота в ночи. Захотелось воздуха осени, ее мудрого покоя. Может быть, тогда покой придет и к нему?.. Боль медленно растворялась, слабела. Но мысли Димова еще скользили в опасной близости от нее. И, чтобы хоть на время отогнать ее подальше, Димов попытался завести разговор: