— Что вы имеете в виду?
— Сейчас объясню, — сказал Димов. — У меня есть друг. Три года он партизанил в лесах Белоруссии. Недавно мы гуляли с ним вечером здесь у нас. Дошли до леса. А дальше он идти отказался. Вроде бы в шутку, а получилось всерьез. Сказал, что у него стойкий условный рефлекс: в ночной лес он может войти только с заряженным автоматом на груди. Иначе, сказал, умру от страха. Раз ночной лес, значит, должен быть автомат. А вы прикасаетесь к шахматной фигуре или к рюмке так ласково и осторожно, словно это взрыватель мины, или не знаю, как это у вас там называется…
Кравцов усмехнулся.
— Не замечал за собой такого. Может, вы и правы.
— А я опоздал на войну. Я говорил вам об этом, — сказал Димов. — Когда война началась, мне было двенадцать. Помню первые бомбежки в Москве. Одна бомба взорвалась недалеко от нашего дома. Аэростаты воздушного заграждения на бульварах… А потом — эвакуация в Башкирию. Похоронная на отца. Он был врачом, уже пожилым человеком. Но ушел на фронт. Отчаяние матери… Морозы, нетопленые классы. Мы писали диктанты на полях старых газет. И все время хотелось есть. И ничего героического.
— Подростком пережить бомбежки и смерть близкого человека на войне — это почти быть обстрелянным солдатом, — сказал Кравцов. — И нечего тосковать по героическому. Я прошел три войны, но моей заслуги в этом нет. Так сложилась судьба моего поколения.
— А что вы испытываете, когда видите нынешних молодых людей и девушек? — думая об Оле и стараясь говорить небрежно, спросил Димов.
— Если честно — зависть, — сказал Кравцов. — Они свободнее нас, раскованнее… Нас всех сформировала война. У меня, как вы говорите, осталась в кончиках пальцев, для вашего друга она навсегда поселилась в каждом ночном лесу. Думаю, что ваше военное детство научило вас особому отношению к обыкновенному ломтю хлеба. А они дети Победы, той самой, которой мы добились. Хуже они или лучше? Не знаю. Я не верю, что человеку для полноценности нужен личный опыт страданий. Я бы никогда не пожелал вашему сыну и моим дочерям трех войн.
Снова издали донесся голос телевизора, далекий заморский стадион взрывался ревом болельщиков.
— Я сегодня занимался тяжелым делом, — помолчав, сказал Димов. — Судил человека.
— Что это вдруг?
— Меня ведь выбрали заседателем. Я говорил вам.
— Да… Поэтому вы сегодня, простите, какой-то перевернутый?
— Отчасти из-за этого.
— Что сделал этот человек?
— Украл никому не нужные, старые часы.
— И что же ему за это дали?
— Второй заседатель хотел дать два года. А я настаивал на том, чтобы отпустить его. По-моему, это несоизмеримые вещи: год человеческой жизни и испорченные часы.
Кравцов хмыкнул.
— Вы рассуждаете по прямой, — сказал он. — Кладете на весы невидящей Фемиды с одной стороны год человеческой жизни, а на другую чашу — испорченные часы. Тут действительно взвешивать нечего, — человеческая жизнь, один ее год, неизмеримо дороже самых дорогих часов. Но в таком подходе есть неточность, передержка, если хотите. Надо класть на весы не украденный предмет, а поступок провинившегося. В данном случае кражу, а не часы. И воры, по-моему, должны сидеть в тюрьмах.
— Однако суровый вы человек, товарищ полковник, — усмехнувшись, сказал Димов. — За рюмочкой ликера и не подумаешь.
— А как же, — добродушно согласился Кравцов. — Впрочем, суров не я, а закон гражданской ответственности личности.
— Объясните, пожалуйста, подробней, — иронически сказал Димов. — Пока это общие слова. И перестаньте смотреть на доску. Через два хода вас все равно ждет мат. Смотрите: я пойду так, а потом вот так. И никуда вам не деться.
— Да, верно, — огорченно сказал Кравцов и неторопливо, аккуратно сдвинул ладонью с доски все фигуры. — Я в этом деле профан, но мне кажется, что перед правосудием стоят две задачи. Одна — наказать преступника, конкретного человека, за конкретное преступление, ибо преступление должно быть наказано; и вторая — преступление должно быть обязательно наказано еще и для того, чтобы, грубо говоря, другим неповадно было. Все это предполагает, с одной стороны, оценку личности преступника, психологические мотивировки. Тут, так сказать, в чистом виде анализируются личность и ею содеянное. А с другой стороны — содеянное личностью и интересы общества. И все завязано в один узелок. А суд обязан думать и о том, и о другом. И о втором обязательно.
— Все это просто, когда сидишь на веранде за шахматной доской, — хмуро сказал Димов.
— Но бывают особые обстоятельства, когда государство берет на себя право полностью игнорировать первое и руководствоваться только вторым, — сказал Кравцов. — Во время войн во всех армиях мира дезертиров расстреливают, не учитывая их личностей. И правильно делают, ибо погибающие в атаках имеют право на жизнь нисколько не меньше, чем те, кто хочет спрятаться за их спинами.