— Вы правы, — сказал Димов. — Мы и думали. И о том, и о другом. Много часов подряд. И дали ему год. Условно. И, между прочим, в соответствии с законом. Но мне никогда не доставляла удовольствия власть над чужими судьбами. Наверное, поэтому мне было тяжело за судейским столом.
Кравцов улыбнулся своими печальными глазами Пьеро.
— Думаю, что в судейских креслах как раз и должны сидеть те люди, которым это нелегко, — сказал он. — И только те.
— Можно вам задать один деликатный вопрос, Евгений Николаевич? — спросил Димов.
— Задавайте, — сказал Кравцов. — Вы мастер задавать неожиданные вопросы.
— Вы боитесь смерти?
— Я о ней не думаю.
— Хитрите, полковник, — сказал Димов.
— Хитрю, — согласился Кравцов. — Иногда думаю. Возраст, видите ли…
— А на фронте боялись?
— Конечно. Там все боятся. Но учатся преодолевать. Не было бы страха, не было бы и понятия воинского подвига.
Он расставил фигуры, Димову как выигравшему — белые, сказал:
— Начинайте.
— Нет, — сказал Димов, — пора домой.
Далекий заморский стадион вновь и вновь взрывался ревом болельщиков, и рев этот прокатывался по вечернему поселку. Что-то торопливо выкрикивал знакомый голос телекомментатора. Далеко-далеко, под чужим солнцем, бушевали спортивные страсти, а сложнейшая техника разносила их по всему миру. И вот принесла и сюда — в затихший после изнурительного, душного дня подмосковный дачный поселок.
— Сейчас врачи спорят о том, надо ли сообщать безнадежно больному, что он обречен, — сказал Кравцов. — Странный спор. И бесчеловечный. Говорят и пишут всякие умные слова. А ведь природа сама дала ответ на этот вопрос. Она создала человека смертным, но сокрыла от него дату смерти. Сделала все, чтобы он ее не знал. Потому он и может жить так, словно никогда не умрет. Дав человеку смертную плоть, природа вселила в него душу, ощущающую себя в ежедневном бытии бессмертной. Ведь и безнадежно больные чаще всего до самого конца не понимают, что обречены. Кому-кому, а уж врачам надо бы считаться с законами природы и не затевать варварских споров. Сама природа ответила раз и навсегда.
Кравцов говорил спокойно. Но Димову вдруг почудился в его словах какой-то второй, затаенный смысл. И, как днем, на скамейке с Олей, душу его тронул внезапный страх. И опять сплелись в один клубок встревоженность Вероники в последние две недели, ее необъяснимая печаль и эти непонятно почему возобновившиеся боли в боку. И Димов снова подумал, что, может быть, где-то там, за его спиной, уже сплетен заговор молчания и все, все, — жена, теща, врачи и даже Кравцов — знают, что он обречен. А он, сам уже обреченный, решал сегодня судьбу совсем чужого человека, и мучился, и мучается запретной любовью к Оле, и решает, как жить дальше, а этого «дальше» уже и нет…
Но вид у Кравцова был спокойный. Кажется, все-таки в его словах не было никакого второго смысла.
— Недавно я вычитал в одной умной книге: «Истина должна быть пережита, а не преподана», — сердито сказал Димов. — Те, кто способен спорить о таких вещах, еще здоровы или чувствуют себя здоровыми. Их истины еще не пережиты ими… Меня в больнице посещали всякие мрачные мысли. Всех они посещают в наш бурный век. И я согласен с вами: не желаю знать дату собственной смерти. И еще — не желаю стареть. Хотя с этим, кажется, ничего не поделаешь…
— Я в общем-то уже старик, — сказал Кравцов. — И могу вас уверить, что у старости есть свои привлекательные стороны.
— А вот тут я не согласен, — сказал Димов. И добавил, опережая возражения Кравцова: — И не соглашусь. Спора у нас не будет. Оставим истину третьему.
День был закончен — четко перерубленный для Вероники надвое, бесконечно долгий, наполненный августовской духотой, густым, уже утомившимся за лето солнцем. Вначале было: одиночество на пятнадцатом этаже в самом центре Москвы, тяжкое одиночество среди людей… Утро началось по внешним приметам, как всегда, с привычного: торопливый утренний завтрак, поспешный бег по ежедневному маршруту к железнодорожной платформе. Сорок минут в электричке, потом — метро с одной пересадкой… Веронике, закупоренной в вагоне метро, казалось: вырвись она из-под земли наверх — и станет хоть немного легче. Не стало. Потом — бег по проспекту, среди людей, к зданию министерства, к своему столу на пятнадцатом этаже, который тоже казался спасением. И не спас. Привычная сутолока в отделе. Варвара, длинноногие девчонки. И отделенность Вероники от этого мира, из которого ее изгнало ожидание несчастья… А в преддверии пяти часов — шорох кондиционера, словно нашептывающего о беде. Душные духи Варвары… Это надо было забыть. Навсегда.