— И на том спасибо, — хмуро сказал Анисим.
Он вдруг почувствовал, что ему страшно смотреть на белеющий в темноте забор, и подумал, что ему теперь всегда или очень долго будет страшно и тягостно смотреть на этот забор. Может, снести его завтра? Но сделать это уже было невозможно: человек, построивший этот забор, только что умер. И забор приобрел пугающую и непонятную для Анисима неприкосновенность. Нельзя было его сносить, невозможно. Значит, оставалось только сделать так, как говорила мать: выкрасить его в зеленый цвет, чтобы он стал незаметней на фоне кустов… Будет теперь всегда торчать на глазах, как кладбищенская ограда, подумал Анисим. И будет таким же неприкосновенным, как кладбищенская ограда…
Ксения поднялась, оправила платье. Костер осветил ее стоптанные белые босоножки, тощие ноги с большими коленками.
— Помоги мне обратно перелезть, — попросила она. — Я лучше с той стороны постою. А то мамка приедет и заругается, что я дом без присмотра оставила.
— Сиди здесь, — сказал Анисим. — Нечего тебе там одной делать.
Он взглянул на веранду своей дачи. Свет в закутке отца все еще горел. И лампа бабки Усти горела… Надо сказать им про Удочкина, подумал Анисим. Нет, не стоит на ночь глядя. Узнают завтра утром… Как отец отнесется к смерти Удочкина? А мать? А бабка Устя?
Гул дальнего стадиона все еще доносился с разных концов поселка. И это тоже было страшно: человек сел смотреть футбольный матч, потом упал около телевизора и умер, его увезли, а матч все идет.
— Что они так кричат? — сказала Вероника. — Столько страстей из-за паршивого кожаного мяча! Два десятка здоровенных бездельников гоняют его туда-сюда, а другие десять тысяч бездельников кричат во все горло…
— Ты не учитываешь еще несколько миллионов человек, которые сейчас по всему миру сидят у телевизоров, — сказал Димов.
— Тем более глупо, — сказала Вероника.
Она выглядела совсем не так, как утром. Ее лицо было ясным, не омраченным никакими тяжелыми думами. И аккуратная челочка молодо поблескивала на лбу.
Димов, только ступив на веранду, сразу заметил эту произошедшую в Веронике перемену. Заметил и не по-будничному накрытый стол, с коричневым тортом посередине и еще какими-то сладостями. Правда, от торта осталась половина, и, судя по тому, как он был разрушен, над ним уже поработал Анисим. Но все равно стол выглядел празднично. И глаза Вероники сияли освобожденно, и движения ее были, как и раньше, освобожденными и легкими. Но, как и утром, Димов ни о чем не стал расспрашивать ее. Он знал: в положенный срок она сама все расскажет.
Что-то мучило Веронику две недели и вот прошло, миновало. И это было главным — что все позади. А что именно миновало, обязательно выяснится со временем. Димов знал характер Вероники. А вот бабка Устя выглядела неважно. Щеки ее стали совсем пергаментными, а черные глаза утратили воинственный блеск. Правда, сидела она, как всегда, выпрямившись, и не смогла удержаться от воинственного замечания.
— Я бы и сама посмотрела этот матч, — сказала она. — Но вы из экономии купили негодный ящик — экран с папиросную коробку, а вместо звука грохот.
— Купили, мама, такой, на какой хватило денег, — сказала Вероника. — А в Москве и у тебя, и у нас прекрасные телевизоры.
— Могли взять деньги у меня, — величественно сказала бабка Устя.
Вероника сидела за столом, положив подбородок на маленькие кулачки, и смотрела на Димова. И Димов чувствовал, что каждое его движение — обыкновенные движения человека, который отпивает глоток чая, подносит ко рту ложку с куском торта, — доставляет ей непонятную радость. Он опустил глаза…
После операции Димова привезли на дачу. Он проснулся утром. Все было как прежде, многие годы: над головой не белый больничный потолок с унылой желтой лампочкой, а — деревянный, милый, изученный до каждого сучка. У окна два плетеных кресла, на столе в стеклянной банке — букет подвядших полевых цветов, которые так любила Вероника. За окном — солнце. Господи, как хорошо, подумал он тогда. Это его дом, и все теперь будет как прежде. И не надо ничего другого… Вероника и Анисим. И эти стены, впитавшие в себя запах солнца. И эти книги, ждущие его на рабочем столе…
Димов откинул одеяло, спустил ноги на пол. Вероника уже встала и что-то делала в углу неслышно, чтобы не разбудить его. Он наклонился за тапочками и увидел свои ноги: белые ступни на деревянном полу, похудевшие, слабые икры. И тогда впервые ему в голову пришла мысль, что вдруг уже никогда не будет, как прежде, что прежние силы могут не вернуться к нему и что, может быть, уже пора переходить в иное возрастное качество… «Что с тобой? Голова закружилась?» — с беспокойством спросила Вероника. Он взглянул тогда в ее склоненное к нему и тоже изменившееся за время его болезни лицо, и перемена в нем больно поразила его. Лицо Вероники за эти месяцы подсушилось, увяло, губы побелели и стали жестче, в глазах появился усталый блеск. «Все в порядке», — сказал он и попытался улыбнуться. Нащупывая ногами тапочки, он думал тогда о том, что эта остроносая, с челочкой женщина, пожалуй, главное, что он нажил в жизни, единственное, что ему осталось. Анисим рожден, чтобы жить для себя, собственной жизнью… Димов был еще очень слаб после перенесенного в больнице и почувствовал, что к его глазам подступают слезы — слезы слабости, благодарности и умиления. И что наружу просятся какие-то особые слова, каких он никогда до того не говорил Веронике. Но он лишь утомленно прислонился к стене и прикрыл глаза, стесняясь перед Вероникой своего бессильного тела, своей новой беззащитности перед ней…