Но, заметив тогда на лице Вероники первые признаки увядания, он именно с того дня начал все чаще замечать их. Общая, вместе нажитая старость приближалась к ним, и они должны были вместе войти в нее и принять недуги друг друга. И если много лет подряд в нем пробуждала нежность, будоражила неутомимость Вероники в любви, стройность ее маленького горячего тела, то теперь неясность и боль вызывали в нем как раз отметины времени в ее облике. Он думал о том, что эту женщину, единственную в мире, не отвратит от него немощность его ног или, например, надрывный кашель среди ночи. Все его боли — душевные и физические — будут отзываться в ней как собственные. А искренний страх в глазах, рожденный каким-нибудь даже самым малым его недомоганием, и есть то, что приобретается ценой прожитых вместе лет…
Тогда, за время его болезни, Оля незаметно почти полностью ушла из его жизни. Он получал от нее время от времени только короткие записки. Их ему передавала в отсутствие Вероники одна и та же молоденькая медсестра — пухлощекая, курносая. Ей нравилось передавать эти записки, нравилась причастность к чужой тайне… Конечно, Оля не была виновата в том, что никак по-другому не могла проявить своего внимания к нему. Записки были о любви. И записки требовали любви от него… У Димова была тогда одна задача — выжить. А Оля хотела, чтобы он писал ей о своей любви. Замученный болью и страхами, он не мог поднять руки. А Оле нужны были беспрерывные подтверждения его любви. Она обижалась на него, была нетерпелива. Ее записки не доставляли ему радости. Они были словно из другого мира, в котором просто не знали, что это такое, когда перед человеком стоит одна-единственная цель — выжить. И курносая медсестра тоже была из этого другого мира, и заговорщицкий блеск в ее молодых глазах, когда она появлялась со сложенным вчетверо листком из блокнота, казался Димову жестоким, как и эти записки, требующие любви. Любовь — это дело живых или тех, кто собирается жить. В том мире, что был за больничными стенами, не понимали, что бывают минуты, когда человеку нужен глоток воды или кислорода, а слова любви звучат как кощунство. Тот, кто подносит этот глоток, не должен напоминать, что делает это из любви. В трудный час любые слова могут прозвучать кощунственно…
…Димов ковырял ложкой кусок торта, ему не хотелось есть.
— Ты не права, — сказал он Веронике. — Сейчас, в век техники, люди жадно читают книги о загадках психологии, о гипнозе, о свойствах человеческого характера. Как издатель, я знаю это. Человек устает от машин, он начинает испытывать жадный интерес к самому себе. А в спорте он познает свое тело. И если в век машин кто-то умудряется прыгнуть выше двух метров, человечество, замороченное машинами, вправе ликовать и гордиться им. Кстати, замечено, что среди хромых много наиболее страстных болельщиков футбола.
Вероника не очень вслушивалась в смысл его слов. Она просто с удовольствием смотрела, как шевелятся его губы.
— Верно, — сказала она. — Но зачем так кричать?
Димов, не поднимая глаз, продолжал ковырять ложечкой кусок торта. И вдруг увидел себя тринадцатилетним… Ушастый подросток в очках, с тонкой шеей и худым, бледным от недоедания лицом сидит за накрытым потертой клеенкой столом в большой нетопленой комнате деревянного дома в маленьком башкирском городке. На нем суконная шуба с вытертым кроличьим воротником. А за окнами — тьма и мороз, и где-то за тысячу километров идет война, и кажется, что ей не будет конца. На клеенке лежит кусок хлеба и стоит тарелка с двумя горячими темными картофелинами, а на развернутой бумажке лежит розовая в полоску конфета «Раковая шейка»…