Как сладок был пар, исходящий от этих картофелин! Как неповторимо вкусен был черный хлеб военных лет!
Странно, но в душе Димова шевельнулось что-то похожее на тоску по тем давним тяжелым годам. Можно ли испытывать тоску по голодному детству? — подумал он. Но в памяти осталось не ощущение голода, а вкус хлеба тех лет. А в том тощем от недоедания подростке было бесконечно много сил, и, вопреки всему, он был счастлив…
Вероника встала из-за стола, подошла к дверям веранды и посмотрела в темноту.
— Аська опять свой тайный костер зажег, — сказала она. — Огнепоклонник… Простудится он в конце концов в мешке на земле.
Бабка Устя собрала со стола карты, сложила их, выжидающе посмотрела на Димова. Да, сегодня она была не такая, как всегда. Взгляд ее не призывал к бою — любому бою по любому поводу. Невидимый коршун раздора сложил свои темные крыла. Во взгляде бабки Усти были только просьба и ожидание.
Димов понял: она хотела поиграть с ним в карты. Он знал, что сама она не выскажет вслух своего желания. Бабка Устя вообще никогда никого ни о чем не просила. Она сжимала в бледной, с синими жилками руке колоду затасканных карт и ждала. Но мысли Димова опять скользили в опасной близости от боли, и ему хотелось только поскорее уйти из-за стола и остаться одному.
— Что с ним будет? — сказала Вероника, продолжая смотреть в темноту, туда, где горел костер Анисима.
— Он вырос честным человеком. Я это знаю, — твердо сказала бабка Устя. — Остальное не имеет значения.
— Дай-то бог, — сказала Вероника.
Она повернулась и ушла с веранды в комнату. Скрипнула дверца шкафа, что-то со стуком упало. Вероника напевала, и голос ее был негромким и счастливым.
Что же мучило ее целых две недели? Может, это действительно было связано со мной? С моей болезнью? — подумал Димов. Вероника напевала, передвигала стулья, скрипела дверцей шкафа — хозяйничала. Она всегда хозяйничала шумно.
Димов встал. И бабка Устя разочарованно положила на стол свою затрепанную колоду, вытащила из волос шпильку и принялась с независимым видом выковыривать ею окурок из мундштука.
Уходя к себе, Димов чувствовал ее укоризненный взгляд. Ему показалось, что бабке Усте сегодня особенно хотелось поиграть с ним в карты, что сегодня для нее это было почему-то особенно важно. Ему стало жаль старуху, но боль опять подкрадывалась к нему, и круг лампы на столе в его дачном рабочем кабинете казался ему единственным спасением.
Он сел, нажал пальцем кнопку на подставке лампы. Тысячу раз за свою жизнь он проделывал это. И легкий щелчок выключателя всегда как бы завершал очередной трудный или вполне обыкновенный день. Оставшийся до сна час-полтора можно было прожить по-своему.
Где-то в середине этого длинного, навсегда завершенного и уже принадлежавшего прошлому дня остался Миша Пастухов, неожиданно вошедший в его жизнь и навсегда исчезнувший из нее. И старик Удочкин, прочно вбивший в землю белый забор, несгибаемый в своем упорстве, в своей упрямой страсти копошиться на земле, не жалея себя в работе… А завтра Димову снова придется в маленьком зале суда решать чьи-то судьбы… Хватило бы сил решить собственную, горько усмехнувшись, подумал Димов.
Уже не было слышно голосов мадридских болельщиков, — видимо, матч окончился. Ветер по-ночному шуршал в кустах под окном. За тонкой стеной звучал голос Вероники — легкий, освободившийся от тревог. В открытую дверь Димов видел сидевшую за столом бабку Устю, ее носатый профиль. Она опять в одиночестве раскладывала пасьянс. Тонкая старческая рука, как всегда, описывала в воздухе медленную дугу, и на стол ложилась очередная карта. Но сейчас не казалось, что бабка Устя выкладывает звено за звеном цепочку чьей-то загадочной и нелегкой судьбы. В ее движениях не было обычной торжественной многозначительности. Мысли ее были очень далеко… Что видят сейчас ее черные, отрешенно застывшие глаза? — подумал Димов. Наверное, что-то очень давнее, из тех времен, которые для ныне живущих и здравствующих стали уже легендарными. Почему, подумал Димов, в старости человеческая память начинает возвращаться к давно минувшему? Вот и его память все чаще, иногда в совсем неподходящие моменты, оживляет то, что было десятилетия назад, упуская недавнее.
Да, в худеньком теле того подростка, что сидел когда-то за столом над тарелкой с двумя темными, подмороженными картофелинами и куском бесценного военного хлеба, таились немалые силы. Их хватило на то, чтобы прожить еще три с лишним десятилетия, многое пережить и немало сделать. Конечно, те цели, которые ставились тогда, в молодости, оказались завышенными. Но Кравцов прав: наступает время, когда оцениваешь сделанное, трезво соотнося его с тем, что мог сделать в силу своих способностей.