— Не хочу.
— Деточке не нравится, что у ее дяди длинный нос, что ее рябая тетя учит ее уму-разуму. Это действительно тошно. Но что по существу они сделали тебе плохого?
— Не знаю, — грустно сказала Алька. — Когда меня про это спрашивают, я не знаю. Все, чему они меня учат, — правильно. Правильно так, что даже — мурашки по коже. И сами все делают правильно до омерзения. А мне почему-то все хочется делать наоборот. Когда, например, тетка меня учит, что девушка должна «блюсти себя», чтобы «единственному своему целой достаться», мне хочется привести с собой с улицы пьяного мужика! Первого попавшегося!
— Интересно, — сказал Валентин.
— Очень, — оборвала его Алька. — Ненавижу их! — Она сжала маленькие кулачки так, что они побелели. — Все в них ненавижу! И даже дядькины цветы. Заставил ими всю комнату, дышать нечем. Ходит курить в коридор, чтобы не повредить им. Не нам с теткой, а цветочкам. А с работы я ушла, потому что они говорят, что моя работа — единственное порядочное, что во мне есть. Все хочу делать наоборот!
— Это было бы забавно, — сказал Валентин. — А что, давай!
Алька помолчала, сказала другим тоном:
— А теперь мне надо искать работу с общежитием.
Валентин легонько постукал Альку указательным пальцем по носу:
— Ничего. Перекипишь, выйдут из тебя пузырики. Возьмешь чемоданчик с наклейками. «Здрасьте, дядя и тетя!»
— Мне кажется, что они все время притворяются.
— Ну и черт с ними, — сказал Валентин. Он явно потерял интерес к разговору. Некоторое время следил за рыболовами с их удочками, потом сказал: — Вот тоже чокнутые. Ведь ничего не поймают.
— Это их «хобби», — сказала Алька. — Каждый человек должен иметь свое «хобби».
— «Хобби» — любимое занятие. «Хобби», «уик-энд», «мартини». А у меня есть «хобби»?
— Есть, — сказала Алька. — Твое «хобби» — ты сам.
— Что я должен, как Арсений, собирать марки?
Смех.
— Арсения ты не трогай, он настоящий.
— А у Зинки какое «хобби»?
— Зинку я разлюбила.
Алька встала, отряхнула брючки, взяла с земли свою сумку.
— Вставай, пойдем. Мне надо позвонить.
— Куда?
— Феликсу.
— Тихо, без суеты, — сказал Валентин. — Никаких звонков Феликсу-Артуру-Ричарду не будет.
— Будет, — сказала Алька. — Это ты можешь жить, как трава растет, и ждать, что за поворотом с тобой сами по себе начнутся всякие чудеса. Ты умней всех и ждешь, что когда-нибудь тебе всё принесут на подносе из ресторана «Арагви». А я посредственность, и мне надо самой устраивать свою жизнь. Так меня учили дядя и тетя. И тут они, как всегда, правы.
— Алька, — сказал Валентин, голос его прозвучал жалобно и вполне искренне, — я же люблю тебя.
— Может быть, — сказала Алька. — Но Феликсу я все равно позвоню. И нечего смотреть на меня, как паровоз на Анну Каренину. А ночевать я буду сегодня у тебя.
Ей опять хотелось заплакать.
Алька захлопнула дверь и заперла ее изнутри на ключ.
Валентин сидел на кухне и слышал, как Алька за стеной ходит по комнате, готовясь ко сну.
Была уже ночь, и город затих. Где-то далеко внизу гулко и торопливо простучали по асфальту дамские каблуки. Просвистел милиционер, как птаха в ночи, — коротко и как-то нерешительно. Тишина поглотила и этот одинокий свист-выкрик, и стук каблуков. Сотрясая окна спящих домов, пронесся запоздалый самосвал. А потом стало слышно, как стучат на стыках колеса поезда. Дорога проходила далеко, километра за полтора. Но сейчас стук колес звучал отчетливо и было даже слышно горячее, натужное дыхание тепловоза… Постукивание поездных колес в ночи — звук, бередящий душу.
Валентин встал, вышел в коридор, остановился у закрытой двери комнаты. За дверью скрипнули пружины матраца, стукнули об пол туфельки, Алька легла. Щелкнул выключатель лампы у кровати, матовые стекла на двери погасли, стали непроницаемыми.
Валентин, притаившись, стоял в темноте и слушал. Ему казалось, что он слышит дыхание Альки там, за дверью. Оно было спокойным и каким-то шелестящим. А самому Валентину было трудно дышать. Он смотрел на матово просвечивающие сквозь тьму стекла двери и слушал. Там в темноте спала Алька…
Ему казалось, что он видит ее.
Она лежит, положив розовую щеку на его подушку. Укрывшись его одеялом. Ее легкое тело покоится в той самой вмятине, которую он продавил в пружинах матраца. Брюки и свитер доверчиво повешены на спинку стула. Они еще хранят ее живое тепло, ее запах. Она лежит, согнув круглые коленки. Туфли ее брошены у кровати. Она засыпает, дыхание ее становится глубоким и спокойным. Валентин прислушивается, и горло его сдавливает нежность, в десятки раз более сильная, чем днем на берегу реки.