— С настоящим кавказским, конечно, не сравнишь.
— Я жила на Кавказе несколько лет. В Тбилиси. Но шашлыков мы там не ели. Не то было время.
— А где вы были в сорок пятом?
— Вернулась в Москву. И поступила в институт.
— Я тоже отправил документы в Москву, — сказал Придорогин, — в Первый медицинский. А потом женился и остался в Свердловске. Там и кончил. Мы все сразу же переженились после демобилизации. А сыновей называли в честь погибших фронтовых друзей… Расскажите, как вы жили тогда?
— Трудно, — сказала Светлана Николаевна. — Ужасно было думать, что все кончилось, а его нет… И было голодно. И все-таки удивительные тогда были времена. Вы ведь и сами помните… Мы сидели на лекциях голодные, как молодые черти, бегали на рынки, что-то там продавали, что-то покупали, комбинировали с карточками, со всеми этими «Р-5», «УДП», «Вторые горячие». Курили махорку в газете, ели американский яичный порошок и соевые сырки и были счастливы.
— Да, все это я знаю, — сказал Придорогин. — И хочу выпить за двадцатидвухлетнюю девушку Светлану. Высокую, спокойную, сильную. Она уже узнала горе и все равно оставалась совсем молодой. Правильно?
— Наверное.
— А что было потом?
— Жизнь.
— Такая, как представлялась?
— Не знаю, нет. Почти.
— Значит, вы были счастливы?
Придорогин вертел пустой стакан в крепких пальцах с блестящими выпуклыми ногтями (пытался поставить его на ребро) и терпеливо ждал ответа.
— Двадцать пять лет назад, — заговорила Светлана Николаевна, — один совсем молоденький парень в матросской форме, вчерашний московский школьник, но уже прошедший огонь и воду, сказал мне: «Надо жить, отдавая себя людям. Это и есть счастье». Банально, да и, пожалуй, слишком громко сказано. Мы все тогда не гнушались громких слов. А его извиняет то, что он так и жил. А потом вернулся на фронт и погиб. Ему было всего девятнадцать лет, но он был моим мужем и казался мне очень взрослым. Я верила каждому его слову. И теперь верю всему, что он тогда говорил. Смешно?
Через асфальтовую площадку к их беседке приближался Селиванов. Он неторопливо помахивал бутылкой коньяку, уцепив ее пальцами за горлышко. Невысокий, сухонький, в черной курточке, в кепке, с какой-то особой лихостью надвинутой на брови, он издали показался Придорогину подростком. А когда подошел — оказалось, что ему никак не меньше пятидесяти. У него было лицо человека, всю жизнь проработавшего на открытом воздухе в мороз и жару, просушенное, все в мелких морщинках. Он посмотрел на Придорогина цепкими глазами, притронувшись к козырьку, вежливо спросил:
— Разрешите присесть на пару слов?
И, не дожидаясь ответа, придвинул стул, сел, выставил на стол бутылку коньяку. Улыбнулся сразу всеми своими морщинками.
— Давненько не виделись, Светлана Николаевна!
— Да… Сколько же прошло, Селиванов?
— Десять… Семь отбыл. Три, как вышел и завязал.
— Точно?
— Точно. Рассуждение простое. Сроки по моим делам, знаете, не малые: пятерик, десяточка. Выйдешь на волю, два, три месяца побегаешь и — опять. И получилось, что я всю жизнь вкалывал, как обычный работяга. Лесоповал, рудник, стройка… Вот я и рассудил: давай я буду то же самое делать, только не как зэк, а как вольный. Профессий я в колониях кое-каких нахватал. Там об этом заботились. Бульдозеристом работаю.
— Действительно, много лет прошло, — сказала Светлана Николаевна.
— Целая жизнь, — охотно согласился Селиванов. — Очень вы тогда за меня старались. Больше, чем я сам за себя. Вот и хочется мне с вами и вот с супругом вашим выпить в благодарность.
Светлана Николаевна с усмешкой покосилась на Придорогина: как он отреагирует на слова Селиванова. Но тот и бровью не повел, — сидел и с интересом разглядывал незваного гостя.
— Супруг уже на сегодня свое выпил, — сказала Светлана Николаевна. — Да и я тоже… И потом, я ведь ничем не смогла вам тогда помочь, Селиванов.
— Ну, с моей биографией ни один адвокат ничего не сделал бы. Богатая, одним словом, в тот момент была у меня биография.
Он потянулся к бутылке.
— Нет, Селиванов, — строго сказала Светлана Николаевна, — как-нибудь в другой раз…
После обеда они снова пошли на берег Москвы-реки. Солнце палило, народ с пляжей разошелся, но рыбаки у пристани все еще продолжали сидеть со своими удочками. Их застывшие позы дышали несгибаемым упорством. Это были монументы упорства.
— Разве ловят рыбу в середине дня? — спросила Светлана Николаевна. — Кажется, ее надо удить рано утром или на закате?